И я опять, опять бродила по этому чудесному фесту...

Хичиго/Ичиго/Кон, "Иди-ка сюда..."


Когда однажды под вечер Кон возвращается домой, он слишком устал и слишком доволен, чтоб обращать внимание на что-то вроде посторонних звуков и шумов.
Он, как обычно, еле уворачивается от пинка Ишшина.
Он, как обычно, изо всех сил старается хмурится - чтоб сестры Ичиго ничего не заподозрили.
Он, как обычно, перед тем как зайти в комнату, забегает в ванную и наскоро стирает с щеки компрометирующий отпечаток чужой помады.
Он открывает дверь, ведущую в свою-Ичиго комнату.
Он раскрывает рот, собираясь выкрикнуть что-то приветственно-радостное.
Он замирает, нелепо вытаращив глаза.
Ичиго лежит, болезненно нахмурившись, закрыв глаза. Схватившись руками за голову, будто пытаясь закрыть уши. Его грудь тяжело вздымается, будто он только что пробежал не меньше... Кон не знает, как много нужно пробежать, чтоб выглядеть одновременно так измождено и так... Возбуждено?
А между ног у него...
Ичиго. Только... Обесцвеченный.
И как он... Ухитряется удерживать на лице настолько издевательское выражение, делая... Это? Кон сглатывает.
Ичиго еле слышно, хрипло и болезненно стонет. Будто от боли. Открывает глаза. А бледный, ненастоящий, неживой не-Ичиго только приподнимает бровь, глядя ему в лицо, повторяет движение. Ичиго вздрагивает всем телом.
И тут Кон роняет что-то. Он не помнит, что именно держал в руках, но грохот оно произвело... Или это только так кажется?
Но не-Ичиго слышит. Замечает, замирает, резко переводит взгляд в его сторону.
Медленно распрямляется, упираясь руками Ичиго в колени. И держит. Держит одним только взглядом. У него глаза хищно прищурены, у Кона - испуганно, почти в ужасе расширенны. Этот... Не-Ичиго почему-то не может не пугать. Особенно, когда растягивает свои синие, тонкие губы в улыбке.
Ичиго тут же пытается вскочить, у него на лице - злость, возмущение, смущение... Да черт знает, что еще.
Но тот, не-Ичиго, предупредительно наклоняется, закрыв ему рот ладонью. Облизывает щеку, переведя какой-то ненормальный, сумасшедший взгляд на Кона. Шепчет, и от его дребезжащего, будто старая посуда шепота Кон вздрагивает.
- Э-эй, Король. Хочешь, убьем его? Он нам помеша-ал... - и улыбается, улыбается, глядя на Кона.
Тот бы давно сбежал, но ноги будто приросли к полу под этим взглядом.
Ичиго что-то мычит, отталкивает чужую руку от себя, хмурится. Поднимается.
Но этот... Этот вдруг обхватывает свободной рукой его... Там, внизу.
Ичиго запрокидывает голову, выдыхая сквозь зубы.
- Нет? Ну, что же, тогда... - он облизывается, глядя на Кона. - Иди-ка сюда.
Тот, будто загипнотизированный, делает шаг вперед.

Шухей/Ичиго, "Хочешь, и тебе татуировку сделаем?.."


- Зачем тебе эта татуировка, Шухей? - Ичиго отхлебывает саке из своей пиалы.
Доски террасы, на которых они сидят - очень теплые, почти горячие.
Они до сих пор пахнут солнцем, которое зашло уже... Ичиго не помнит, как давно - но - давно.
В голове у него мелькает вопрос, что же за дерево способно так долго держать тепло.
Но на долго не задерживается.
- Это... Память об одном человеке. - Шухей откидывается на перила, глядя в небо. Опускает пиалу на пол. - Он спас мне жизнь.
Помолчав, Ичиго задумчиво произносит:
- Только память?
Шухей чуть наклоняет голову, улыбаясь.
- Нет. Может... - он делает паузу, отпивая. - Может, я когда-нибудь еще его встречу. Что-то вроде залога, наверное...
Молчание снова затягивается.
В нем нет напряжения, оно просто... Теплое? Ичиго чувствует, что голова уж слишком потяжелела, и пристраивает ее у Шухея на плече. Тот задумчиво вертит в руках чашку.
- Эй, риока. - Шухей поворачивает к нему голову.
- А? - Ичиго будто просыпается.
- Хочешь, и тебе татуировку сделаем? - он неожиданно внимательно заглядывает Ичиго в глаза.
Подумав, тот медленно кивает.
- Давай. Мне... Кое-кто тоже пару раз жизнь спас. - он отводит взгляд в сторону.
- М?
- Ушел. - Ичиго говорит это слишком спокойно для того, кто равнодушен.
- Ясно. - им просто тепло вместе. И оба считают, что незачем лезть друг к другу в душу.

Зангецу никак не показывает, что заметил на левой щеке своего мечника пару красных полос.

@музыка: КВН

@настроение: Сейчас уйду от вас... Гулять!)

@темы: Фанфики

---

И - свежепричесанный драблл) На ночь)

Хичиго|Ичиго, G, ангст.

Все в Уэко Мундо и Сейрейтее знают, кто такой Куросаки Ичиго.
Со-тайчо, последние сто лет успешно руководящий всем Готей Тринадцать. Не менее успешно обороняющий Генсей от так и не угомонившегося Айзена Соске. Блестящий стратег и тактик, гений, достигший когда-то за кратчайшие сроки ранее никем не виданных высот.
Готовый тут же легко голову отдать за каждого рядового в Готей. Так же легко при необходимости отправляющий их на смерть. Умеющий жестко и ребром ставить самые неудобные вопросы на собраниях. Умеющий приказывать. Умеющий управлять.
Держащий весь командный состав в ежовых рукавицах. Даже на Совете Сорока Шести ему редко смеют возражать.
Жесткий и жестокий, если того требует благополучие Сейрейтея.
Выглядит он лет на двадцать – только вот волосы у него полностью седые. Говорят, когда-то он был ослепительно рыж. У его губ едва заметные жесткие складки, а между бровей очень глубокая морщинка.
Никто в Готей Тринадцать не мог сказать, что когда-нибудь видел, будто со-тайчо Куросаки Ичиго улыбается.
Поговаривали, будто это от того, что когда-то у него на глазах погибли все его друзья, учитель и практически весь тогдашний командный состав.
Но, все же, наиболее благоразумные считали это совершеннейшей глупостью. Чтоб Куросаки-тайчо и не сумел кого-то спасти из своих? Не смешите.
У Куросаки-тайчо нет жены.
У Куросаки-тайчо нет лейтенанта.
У Куросаки-тайчо нет учеников.
Зато у Куросаки-тайчо есть Готей Тринадцать, за который он отвечает – перед собой прежде всего. И когда он убеждается в очередной раз, что может, что достаточно силен, что теперь-то – защитит, он почти может уговорить многолетнюю боль притупиться.
И пусть в Готее ему много кого не хватает – в такие моменты он почти счастлив.

Все в Уэко Мундо и Сейрейтее знают, кто такой Широсаки Хичиго.
Примера новой Эспады, самый непредсказуемый и жестокий из арранкаров Лас-Ночес. Способный убивать и жрать чужие души сутками, без перерыва – не от голода, просто потому, что вдруг «скучновато что-то стало».
Способный сутками же валяться в своих покоях, бездумно и безумно пялясь в потолок. Игнорируя все и всех, кроме Айзена и его приказов.
Тут же убивающий любого или почти любого, кто посмеет глянуть на него косо. Вся остальная Эспада старается не встречаться с ним лишний раз, а простые арранкары так вообще едва не шарахаются от него в ужасе.
На нем столько крови, сколько врядли снилось даже самому Айзену. Некоторые арранкары иногда смеют предполагать даже, что Владыка и сам слегка опасается его. Правда, перед этим несколько раз воровато оглянувшись по сторонам.
Выглядит он ровесником со-тайчо Куросаки Ичиго. Да и вообще – чрезвычайно походит на него внешне – белые волосы, морщинка между бровей – так вообще одни и те же. Только если у Куросаки-тайчо складочки у рта жесткие, злые – то у Широсаки Хичиго они задорные и теплые – он же почти постоянно улыбается.
Рыжая дура – та, что Терцера, - иногда подозрительно напоминает кое-кого Примере. Она искренне считает, будто за улыбкой он прячет какую-то затаённую от всех боль. Ну, дура же – что с такой возьмешь?
Примера Эспада меняет подружек, как перчатки. Похожи они только в одном – среди них нет ни одной рыжей.
У Примеры Эспада чаще всех меняется фрасьон – рядом с ним вообще опасно находиться, даже если он в хорошем настроении. Особенно если он в хорошем настроении.
Противники Примеры Эспада живут ровно столько, сколько хватает, чтоб слегка разбавить его скуку.
Зато у Примеры Эспада есть свобода, есть целый огромный и яркий мир. И пусть даже одной, самой яркой искры в нем не хватает, он почти привык обходиться без нее. Когда ему удается на несколько минут убедить себя в этом, он почти счастлив.

А иногда Примере Эспада и со-тайчо Готей Тринадцать снятся одинаковые сны, в которых есть звон клинков, смех и синие небоскребы.

@музыка: футбол на заднем плане)

@настроение: спокойно-отрешенное...

@темы: Фанфики

---

Итак, Муру неожиданно набрела на идею поиграться в однострочники)

Я герой - аж целых три драббла за день!XD А вообще я просто нагло воспользовалась чужими заявками, чтоб реализовать давно бродящие в голове мысли)

Сейрейтей/Уэко Мундо - "Всего лишь кончилось лето, а будто полжизни как не было"

Шахматный стол стоит на одном из высотных домов, с которого открывается отличный вид на город.
Город почему-то совершенно пуст.
Тишина.
Сэйрейтей задумчиво вертит в пальцах шахматную фигуру.
Отличается от остальных она только высоким ростом и длинной бородой - да ещё корона была как-то совершенно нелепо и не к месту напяленна ей на голову. Это был король. Черный.
В тишине раздается его голос:
- Допустим, я позволю его съесть.
Уэко молча улыбается, подперев одну щеку ладонью. Пальцы второй небрежно-ласково поглаживают голову одной из белых пешек. У нее большие удивленные глаза и бабочка на плече.
- Но с другой стороны, будет не осмотрительно терять такую сильную фигуру ещё в начале партии. Хотя...
Уэко качает головой.
- Ты так жесток, Сэй-сан. Тебе эта холодность не к лицу. - он откидывается на стуле назад, глядя оппоненту в глаза.
Тот обезоруживающе улыбается, разводит руками. Весь его вид как будто говорит: "А где я? А кто Вы? Ох, кажется я не туда попал..."
- Ладно тебе. - он кивает на доску. - Они же всего лишь... Фигурки.
Уэко смеется.
- Даже жаль, что я отобрал его, - он слегка толкает фигурку белого короля пальцем, - у тебя. Вы просто поразительно похожи.
- Мне не нравится быть... Повторенным. - Сэйрейтей недовольно смотрит на ту же фигурку. - Не жалко.
- О. - Уэко расширяет глаза, кивает, будто ему открыли какую-то жуткую истину.
Несколько минут стоит тишина.
Сэйрейтей задумчиво смотрит прямо на солнце, не щурясь. Уэко будто дремлет, прикрыв глаза.
- Эй. - Сэйрейтей поворачивает голову к... Товарищу по играм.
По детским играм.
Тот поднимается, потягиваясь. Обходит стол, останавливаясь позади оппонента. Кладет руки ему на плечи.
Сэйрейтей сначала вздрагивает, но потом расслабляется, откинувшись назад.
- Они придут ещё минимум через час. Давай тогда и продолжим партию, Сэй-сан? - Уэко завлекающе шепчет ему на ухо. Его голос звоном отдается в ушах, но Сэйретей давно научился находить в нем особую прелесть.
- Может быть. - он запускает руку ему в волосы. - Может быть... Эх, Уэ-сан. Всего лишь одно лето прошло, а партия наша продвинулась, как за сто лет.
Уэко только улыбается в ответ.

Ичимару. "Докажи, что существуешь на самом деле".

- Докажи мне, что существуешь на самом деле, Ичимару Гин. Докажи мне, что в этом имени есть смысл.
Вокруг стелется серебристый туман, ласкается к ногам, принимая за своего.
Где-то там, далеко на на горизонте - едва виден отблеск занимающегося рассвета.
Уже очень много лет.
Гин откуда-то знает, что здесь никогда не начнется день.
Но и ночи здесь никогда не было.
Здесь всегда был Он.
Когда Гину нужно позвать Его, он говорит: "Прострели, Шинсо."
Не приказывает, не просит. Просто говорит.
Гину и в голову не приходит называть Его этим именем. Просто Он.
Он - абсолютный близнец Гина. Потому вечно злится, если его ранят - он никогда ни любил отдуваться ни за себя, ни за других.
Гину часто кажется, что кто-то просто повесил здесь большое-большое зеркало.
- Ну же. Иначе я уйду. Какой мне смысл быть с тем, кого нет?
Только Он никогда ни улыбается.
Гин наклоняется, подбирая с земли осколок. Ах да, здесь ведь ещё и вся земля усыпана осколками стекла, которые наверняка засияли бы, наступи здесь однажды утро. Наверное, это осколки того самого зеркала, что разбилось, когда Гин получил банкай.
Медленно, что бы Он видел, проводит острой кромкой по ладони.
По стеклу, по ладони - вниз капают капли. Темно красные, даже, пожалуй, слишком яркие для этого вечно не-спящего места.
Он поднимает свою ладонь, по которой катятся точно такие же, удовлетворенно хмыкает.
- Я тебе верю. Пока что.
Когда Он наклоняет его голову в сторону, прижимаясь губами к шее, Гин в который раз обещает себе обязательно купить какую-нибудь мазь.
Чтоб не обветривались губы.

Сенбонзакура/Бьякуя. Сказка на ночь или "Всё наладится"

Бьякуя не спит.
Он не ворочается на постели, он дышит ровно, его лицо расслаблено.
Но внутри у него все горит.
От вины, от стыда.
Он ощущает, что совершенно один.
Но вдруг щеки касается что-то холодное, невесомое.
На футоне рядом с Бьякуей никого нет, но он чувствует чужое прикосновение.
Не ласковое, не нежное. Просто прикосновение.
Рядом с Бьякуей на футоне никого нет, но он слышит: "Все наладится, мастер."
И верит.

@темы: Бред воспалённого мозга, Фанфики

---

Когда чаепитие превращается...

Название: Когда чаепитие превращается…
Автор: Murury
Бета: и опять мои благодарности тебе, Майкрософт, моя прелесть.
Фандом: «Алиса в Стране Чудес» Л. Кэролла, с отсылками к McGee’s Alise
Пейринг: Болванщик(он же Шляпник)/Чеширский Кот
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: не имеет ни малейшего отношения к Алисе Тима Бертона, против которой я ничего не имею, но которая меня не вдохновляет; внешность Шляпника и Чешира полностью мной придумана. Жестокость по отношению к чашкам. Нон-кон?
Размещение: можно, только дайте ссылку, куда.
Дисклеймер: все, что я не придумала, уважаемому Л. Кэроллу и гению МакГи.
Писалось под: Jarboe – Listen.


Болванщик не курит, как Гусениц. Он и так безумен, какой смысл усугублять своё положение?
Болванщик не бросается кружками в гостей, как Мартовский Заяц, давно уже едва живой после всех его экспериментов. Есть куда более любопытные способы развлечь себя.
Болванщик не носит за пазухой нож для разделки мяса, как Алиса. Чтобы разделать кого-то, ему вполне хватит и шляпы с острыми полями.
А вот улыбается Болванщик хоть и редко, но… Похоже, да, точно – похоже. На кого?
Болванщик неуверен в своих выводах. Вот если подумать, поразмышлять – выходит, что Чешир – всё-таки кот. Такой наглый, худой и сумасшедший. Хотя, конечно, в Стране Чудес сумасшествием в особо острой и редкой форме может похвастаться всякий житель, какому ещё не навязали из языка кучу маленьких-маленьких узелков.
Болванщик неуверен в своих выводах.
Потому что тот, кто висит сейчас рядом с ним, вольготно развалившись прямо в воздухе, несомненно, Чешир. Но почему-то не кот, а почти человек. Почти. Человекокот? Или коточеловек? Таким он становится не так уж часто, но каждый раз почему-то является к Болванщику, с которым у него, кстати, не такие уж хорошие отношения. Почему? Этот вопрос любопытен. Но, пожалуй, Болванщик найдет на него ответ как-нибудь позже. Чему он удивляется, в конце концов? Это же Страна Чудес, а это чудо – так себе, мелкое, бывает и постраннее.
Кожа у него белая-белая, как и улыбка. Только в фиолетовую полоску. Ещё у него забавно торчит шерсть на ушах. И волосы – короткие, кудрявые, фиолетовые - тоже торчат. Болванщик когда-то что-то такое слышал, что бывают породы котов, у которых кудрявая шерсть. Интересно, а какой породы Чешир?
Хотя, он тут же сам себе на этот вопрос отвечает – Чешир, несомненно, наипородистый Чеширский Кот. Единственный в своём роде улыбающийся и летающий представитель породы кошачьих.
- Приве-ет. – Чешир замирает на месте, лёжа в воздухе, нос к носу с ним.
Близко-близко – кажется, что если бы у Чешира были глюки, как у Гусеница – то они бы уже радостно перепрыгивали к Болванщику в шляпу. Чешир искренне уверен, что Болванщик такой умный именно благодаря ей. Недаром же она такая большая.
Хотя, конечно, ему немного жаль, что она частично скрывает длинные рыжие волосы Болванщика. С которыми, наверняка, было бы так чудно поиграться.
Выдрать все.
Все-все, до последней яркой ниточки.
Жаль, что у шляпы, сделанной из мягкой ткани, такие острые поля.
Жаль.
И он ещё помнит, что сотворил Болванщик с Ореховой Соней и Мартовским Зайцем.
Смотреть на них было завораживающе, ужасно и страшно.
Ах, бедная Алиса и правда думала, что убила Болванщика. И расстраивалась из-за смерти Чешира, такой внезапной и жуткой, как ей казалось. Глупая маленькая девочка, так и не повзрослевшая с тех пор, когда Страна Чудес была ещё доброй и светлой. И извратившая её и всех, кто там находился, своим сумасшествием и своей виной.
Чешир Алису не винил, конечно.
Когда она якобы победила своё сумасшествие, страна не изменила ничего, кроме цвета. Теперь кровавые бойни, мучительные казни и насилие происходили не под свинцовыми тучами, на растрескавшейся земле, а под ласково греющим солнышком на мягонькой зелёной травке.
Пожалуй, разве что, карточная стража перестала тут же убивать всё, что движется, при этом смея не кланяться Даме Червей.
Вот она-то и правда умерла.
Сдохла.
Мерзкая баба.
Почему Чешир остался жив, он предпочитает не задумываться. Ну зачем, зачем, скажите? Жив и ладно. И Болванщик жив. И он жив. И Болванщик.
Ах, какие у него чудесные волосы…
- Рад бы не видеть тебя, Чешир. – Болванщик вежливо наклоняет голову, качнув шляпой.
- Ах, взаимно, взаимно, дорогой Болванщик…
- Чаю? С белладонной, цикутой? Что больше нравится?– он склоняет голову на бок, поправляет шляпу рукой.
- Ммм… Ты так гостеприимен. Пожалуй. Чашечку. С цикутой, она у тебя свежая такая всегда, укропчиком пахнет…

За время чаепития Болванщик совершает три попытки убить гостя. Мирные такие, домашние, уютные. Например, вертящееся лезвие, долженствующее превратить Чешира в фарш, неожиданно выдвинулось из стены после первого же глотка. Когда Чешир невозмутимо перелетел на другой стул, Болванщик только вернул скрытый под столом рычаг на место. Попросил передать пирожное.
Чешир ловко отдёргивает руку, когда из стола перед блюдом бесшумно и быстро выдвигаются отравленные иглы. Не прекращая беседы о внезапно расплодившихся зелёных крокозябрах в Юдоли Скорби, передаёт лакомство Болванщику.
Тот кивает, благодаря.
Аккуратно надкусывает это глазастое произведение пекарного искусства – и где только такие берёт? Облизывается. Чешир в ответ посылает ему воздушный поцелуй, тут же ехидно растянув губы в улыбке.
Болванщик в ответ приподнимает брови, без замаха запуская в него блюдечко из-под чашки. Блюдечко сносит спинку у стула, на котором только что сидел Чешир.
- Ах, Болванщик. У тебя сегодня такое дружелю-убное настроение… - голос у Чешира мурлыкающий, тянущий гласные, вибрирующий. То повышающийся, то понижающийся.
Он висит в воздухе позади Болванщика, задрав ноги вверх. Положил подбородок и руки ему на плечо, повернув голову к уху. Мимолётно щекочет щёку длинными кошачьими усами.
- А ты, никак, не наигрался, пока бегал с Алисой? – а у него голос низкий, немного хрипловатый, как у курящего человека – хотя Чешир точно знает, что Болванщик не курит. Болванщик чешет длинными ногтями Чешира под подбородком, скосив на него глаза.
Тот мурлыкает.
- Тебе-то что, ммм? С кем хочу, - он поставляет шею под ласку, - с тем и бегаю. Ах, чуть ниже, пожалуйста.
- Так, значит?.. - в голосе Болванщика мелькнули слегка сумасшедшие нотки, но он тут же обрывает себя.
- Так-так. А что? Зави-идуешь, Болванщик? Ау?
Только что обманчиво-ласково почесывающие шею пальцы резко смыкаются у него на горле. Тот дёргается, тут же вцепляясь в руку Болванщика выдвинувшимися коготками.
В чашку с чаем подозрительно зеленого цвета капают капельки фиолетового цвета. Да-да, вы разве не знали, что у Болванщика фиолетовая кровь?
- Ну что за хамство? – оскорбленное шипение. - Где твои манеры? – с легким неудовольствием и почти укоризной.
Чешир удивительно лёгок, хотя и выглядит в человеческом облике... Не маленьким.
Чашки в ужасе упрыгивают со стола, звеня ножками-пружинками, старый чайник поспешно перебирает паучьими лапками, убираясь куда-то в угол. Блюдца тоже как-то незаметно рассасываются.
Они хорошо знают, что когда хозяин начинает улыбаться так похоже на единственного представителя породы Чеширский Кот Необыкновенный, лучше не попадаться ему на глаза.
Чешир возмущенно мяукает, когда больно ударяется спиной об столешницу, шипит, широко раскрыв опасно пожелтевшие глаза с сузившимся вертикальным зрачком.
Болванщик перехватывает ноги, которыми Чешир чуть не разодрал ему только что горло. Ставит на стол, крепко – лучше любых зажимов – обхватив ладонями щиколотки.
- А разве так себя ведут приличные гости? Покушаться на хозяина во время этого самого чаепития, как не стыдно. – Болванщик качает головой. – Ну что за неуважение? Ты подсыпал мне просроченный яд...
- Да ладно, всего-то на день…
- …И испортил обивку на моём любимом стуле, - отпустив одну ногу и сдвинувшись вбок, Болванщик демонстрирует пару карт с острыми полями. – Что за архаизм?..
- Пфф. Эстет.
- …Мог бы придумать что поинтереснее… – Болванщик снисходительно фыркает, глядя, как Чешир оскорблено вскидывается.
- Я всегда придумываю интересно!
- …И да, ещё. Мои манеры, - он поправляет шляпу, - всегда при мне.
- Тоже мне. – Чешир недовольно дёргает ногой, отворачиваясь и надуваясь. – Мане-еры у него. Хам.
- И меня чрезвычайно расстраивает, когда мои, - он выделяет слово «мои» голосом, - гости шляются неизвестно где и психиатр знает, с кем. – он презрительно изгибает губы.
Чешир вдруг расслабляется, насмешливо посмотрев на него из-под полуприкрытых ресниц.
- И что же ты собрался делать, мой ревнивый Болва-анщик? – хвост его, только что раздражённо колотивший по столу, приподнимается, становясь похожим на вопросительный знак. Он кладёт руки за голову, непринуждённо развалившись на столе, согнув ноги в коленях. Некоторую нервозность выдает, разве что, несколько нервно подёргивающийся кончик хвоста.
Болванщик почти ложится на стол. Опирается локтями об его грудь, подпирает голову кулаком.
- Отгадай загадку, Чешир. Когда Безумное Чаепитие становится… Безумным Времяпровождением?
- Откуда мне знать? Ты бы ещё про ворона и письменный стол спросил. – Чешир фыркает, морщится.
- Ответ прост. Когда я пожелаю. – Болванщик обнимает его за талию, и, закрыв глаза, кладёт голову Чеширу на грудь. Туда, где бьется сердце.
Он замирает. Глаза его при этом становятся всё больше и больше, а лицо приобретает странное, жутковатое выражение. Губы сжимаются в тонкую полоску.
Болванщик вскидывается, резко хватает его за грудки, наклоняется. Почти сталкиваясь с Чеширом носом, раздражённо шипя не хуже его.
- Бьётся. Почему оно бьется? А у меня нет. У меня – нет. Так не честно. Не честно. – Болванщик ещё что-то тихо бормочет почти ему в рот, широко раскрыв глаза, выгнувшись над ним – Чешир хихикает – почти в коромысло.
- Дурак. Сам же его себе на часовой механизм заменил. Не помнишь, что ли? – Чешир ехидно улыбается. – Слышишь – тик-так, тик-так. Тик-так. Тик… Так… - голос Чешира постепенно затихает, будто удаляясь.
Болванщик тут же перестает бормотать, и совершенно спокойно и буднично протягивает руку за не смеющей сбежать, дрожащей от ужаса чашкой. Разбивает её, голосящую от боли и страха о лоб Чешира, вздумавшего начать растворятся в воздухе.
Успел.
Тот возмущённо и даже как-то… Обиженно, что ли? Мяукает, снова взбрыкивает.
Болванщик тянется за моргающим грустными голубыми глазами пирожным. Затыкает разошедшемуся гостю рот.
Тот, не будь дурак, как-то быстро и незаметно ухитряется его проглотить.
- Вкусно?
- Вкусно.
- Не смей больше брыкаться. Мешаешь.
- Пфф. Охота была.
- И да. Что и где я у себя заменил – не твое дело, ясно?
Чешир закатывает глаза.
- Конечно, не моё, – неуверенно возится, присматривается к лицу Болванщика, будто размышляет – сказать, не сказать? – Эх. Почесал бы животик хоть… Раз не отпускаешь.
Болванщик задумчиво, на пробу, проводит ногтями Чеширу по животу.
Тот недовольно морщится.
- Глупый Болванщик. Я же не чувствую ничего.
Тот тут же понимает свою ошибку. Ну конечно, сквозь кофту и этот странный комбинезон с короткими штанинами Чешир ничего не чувствует. Надо исправить.
Болванщик отстёгивает пряжки на лямках комбинезона, тянет его вниз, с любопытством отмечая начало тёмно-фиолетовой дорожки волос, задирает кофту, всю изрисованную странноватыми завитушками, обнажая полосатый впалый живот и полосатую же грудь с торчащими ребрами.
Чешир нетерпеливо гнётся, подставляется под его ладонь, и Болванщик начинает «чесать животик».
Чешир мурлыкает, вертится, улыбается. Мда. Котом был, котом и остался, несмотря на облик. Комбинезон еще немного сползает.
Болванщик переходит на рёбра, бока, грудь – уже обеими руками. Щекочет, дразнит, ласкает. Чешир то возмущённо дергается, то хихикает, то мурлыкает. Настоящий сумасшедший. Впивается то выдвигающимися, то втягивающимися коготками в скатерть, собирая её под собой в складки. Жмурится от удовольствия, улыбаясь так широко, что скоро его улыбка начнет звенеть-звенеть-звенеть, как натянутая струна.
Он приоткрывает глаза, шепчет что-то сумасшедшее, довольное.
- Нравится? – интересуется Болванщик, пробегая ногтями снизу вверх, задев сосок.
- Ещё как. Надо будет к тебе почаще на чай заглядывать, мррр…
- В следующий раз я тебя разделаю. Давно хотел попробовать чай с кошачьими потрошками.– холодно произносит Болванщик, и Чешир ему вполне верит. – Вкусно, говорят, – поясняет.
Что же, тем прекраснее этот момент – Прекрасность его в этот раз сыграла на тоненьких хрупких нервишках Неповторимости.
Чешир приподнимается, облизывая Болванщику кончик носа. Тот смешно морщится от неожиданности.
- Знаешь… Ммм… По-моему, мне хочется. Тебя.
Шляпник приподнимает брови.
- Неужели, – где-то в голосе проскальзывает интерес.
- Да-да. Как кошку в марте.
- Неужели, – и опять.
- Тебя заело?
- Меня никогда не заедает, – так холодно, почти оскорблено.
Чешир потягивается, выдавая какой-то странноватый блаженный звук. Нечто между стоном и «мурком».
- Расслабься, я не сомневаюсь в твоей гениальности. – ленивый взгляд.
- Естественно. Даже дураки не сомневаются в аксиомах. – пожатие плечами.
- Так что делать будем, м? Хотя, зная тебя – ты же это планировал, да?
- Разумеется.
- Гадкий ты тип, Болванщик. Гадкий-гадкий-гадкий.
Тот фыркает.
- Не здесь. – резко встаёт со стола, освободив Чешира, спокойно задвигает стулья, частично им же покалеченные.
Чешир возмущённо мяукает, встряхивается, усаживаясь на столе. Натягивает комбинезон.
- Почему это?
Болванщик кивает на чайник и прибившиеся к нему, как к наседке, чашки и булочки. Те с ирреальным ужасом воззрились на хозяина.
- Маленькие они ещё.
- А.
Болванщик встряхивает волосами, вешает шляпу на какой-то крючок, торчащий из стены.
У Чешира загораются глаза.
Ах, эти волосы… Такие рыжие, такие блестящие…
- Что такое? – Болванщик оборачивается, насмешливо усмехаясь.
Чешир изумлённо и раздосадовано выдыхает. Знает. Знает, гад. У-у-у, как же теперь добраться до этих волос? Он готов завыть от обиды, как какая-то глупая барашка-барабашка. Обидно, обидно, безумно обидно. Теперь Болванщик и коснуться их не позволит. Не позволит. У.
- У тебя мокрый вид. – Болванщик снова отворачивается, протягивая руку к какому-то рычагу.
- Почему мокрый? – убито спросил Чешир.
- Будто я тебя водой облил, как орущую ночью кошку.
Чешир вздыхает. И правда ведь, как водой облил. Нет, ну всё. Он обижен. Обижен-обижен-обижен.
- А вот сейчас не хочется уже. Да-да, представляешь, совсем. Показалось, наверное…
Демонстративно отвернувшись к стене, он не замечает как-то совсем незаметно и невзначай подобравшегося обратно к столу Болванщика.
Как-то слишком незаметно и невзначай.
Чешира что-то резко дёргает за лодыжку, заставляя слететь со стола, нелепо взмахнув руками и громко мяукнув. Краем сознания он отмечает, как стол медленно задвигается в пол. Болванщик хватает его за шкирку и бесцеремонно куда-то тащит.
Чешир шипит, вопит, бьется, пытается взлететь, процарапывает на полу длинные борозды, мотает головой.
- Грубиян! Отпусти меня сейчас же, сейчас же, сейча… Тьфу, чёрт, прямо по зубам, вот же дррррянь… Болванщик!
Болванщик на его вопли особого внимания не обращает, целеустремлённо таща куда-то по коридору, из стен которого по пути то и дело торчали рычаги, крючки, ещё какие-то механизмы. Они провожают хозяина облегчённым взглядом. Прошёл сегодня мимо. Слава Алисе.
Распахивается какая-то неприметная дверь, и Болванщик тянет Чешира туда за собой. Тот не тянется почему-то. Болванщик оборачивается, с досадой отмечая, что Чешир успел ухватится обоими руками за косяк, теперь целеустремленно пытаясь вырваться и сбежать. Болванщик дергает упрямца на себя, тот дергается обратно.
Замкнутый круг, ну, или квадрат – кто как предпочитает. Вот Болванщик больше любит восьмиугольники, а Чешир – паралелипипеды.
Болванщик приседает позади него, продолжая одной рукой удерживать за шиворот. Пальцы левой руки Чешира приходится отцеплять зубами – второй Болванщик старательно щекочет ему рёбра. Чешир сначала перестает дергаться вперед, захихикав как сумасшедший, сгибаясь и разгибаясь, потом пальцы его постепенно слабеют.
Хватает его всего на минуту.
Дверь захлопывается, как какая-то кошколовка.
Надо же, а Чешир считал, что у него абсолютное ночное зрение.
- Слепой котёнок. – с удовольствием произносит Болванщик, продолжая удерживать замершего Чешира за шиворот. – Знаешь, что делают со слепыми котятами, Чешир? – голос над ухом.
- Не знаю. А ты – не смей меня больше так таскать, понял? – запыхавшимся, недовольным, обиженным и ещё черт знает каким голосом сказал.
- Их топят, Чешир. – как-то очень спокойно и серьёзно произносит Болванщик. Почти грустно.
Чешир был ко всему готов.
Он же тоже тёртый калач, в конце концов.
Готов был к ножу, удару, уколу, укусу, толчку в пропасть.
На мгновение ощущение присутствия Болванщика исчезает.
А потом…
Вот к поцелую Чешир был не готов.
Он чувствует, как Болванщик упирается сухими горячими ладонями ему в колени, чувствует его губы. Тонкие, обветренные, искусанные. Его язык. Горячий и мокрый, который почему-то настойчиво лезет ему в рот. Чешир теряется.
Шутки зашли слишком далеко.
Ах, сколько было этих прекрасных игр, этих замечательных намеков, этих чудных двусмысленных ситуаций…
Доигрался.
На него, похоже, кто-то решил заявить права.
- Слушай, ну постой. Давай… - в ответ ему зажимают рот, нажимая и заставляя лечь на холодный пол. Чешир ежится и пытается встать обратно. Получается, будто он жмётся к Болванщику.
Он чувствует прикосновение к своим волосам. Мда. Его гладят, гладят как настоящего кота. Хотя с чего это он не настоящий? Самый натуральный Чеширский Кот Необыкновенный.
- Лежи. – тихий шёпот откуда-то сверху. – Лежи. Не мешай. – Чешир чувствует, как с его плеч медленно, подчеркнуто незаметно, стягивают лямки комбинезона.
Левая. Правая.
По телу прокатывается волна мурашек. Если бы не странное, напряжённое состояние и темнота вокруг, он бы обязательно сказал им: «Кыш, кыш, противные»
Кофта начинает ползти вверх, будто сама по себе. Кофта, кофта, куда ты?
Живот обдаёт холодом, заставляя мышцы напрячься. По выемке на животе скользит что-то, похожее на вату, намоченную в горячей воде. Только шершавое. От этого жаром обдает всё тело, как в судороге.
Чешир вздрагивает, раз за разом. Как озноб, и жарко как от озноба.
Гадкий заразный Болванщик…
Его приподнимают, обжигая ладонью спину, стягивают кофту через голову. Мимолетно, как будто ласково, дергают за ухо.
Тянут вниз за короткие штанины комбинезона, задрав ноги – одну, а потом - другую. Гладят обе по коленям, пробегаются ногтями по коже внутренней стороны бедер.
Чешир своей наготы никогда не стеснялся - и стесняться не собирается – кот же. Но то, что его раздели и разложили, и смотрят… А он, и правда как слепой котёнок, не видит абсолютно ни-че-го. Так странно, раздражающе, волнующе. Обидно немного, потому что нечестно.
Он глубоко вдыхает, и начинает:
- Болванщик… Эй, Болванщик.
- Да? – чужие пальцы вдруг обхватывают его плоть, проведя вверх-вниз.
Чешир охает, дергается, продолжает, как-то надломлено:
- Я тогда, вообще-то, пошутил… Ну, про мартовскую кошку. – Чешир сжимает зубы, морщится, как от боли, едва слышно стонет.
- Поздно. – очень холодно. Пальцы исчезают.
От этого «поздно» Чешир начинает почти паниковать. Пытается встать, выпутаться, бормочет что-то… В горло упираются длинные ногти, которыми его недавно так замечательно… Чесали.
Поцелуй в мохнатое ухо.
«Тише»
«Я…»
«Тише. Всё нормально»
«Страшно»
«Думай, что говоришь в следующий раз»
Потом слышится звук расстегиваемых клепок на камзоле, шелест ткани. На миг Чешир теряет ощущение чужого присутствия, но воспользоваться свободой не успевает.
Его переворачивают на живот, не обратив внимания на попытку взбрыкнуть. Болванщик ставит его как самую настоящую мартовскую кошку, подхватив под бедра и надавив на плечи. Колени скользят по ледяному полу, когти не цепляются за камень.
Болванщик не торопится ни обнять его, ни начать.
Острые ногти щекотно пробегаются по спине. Позвоночник, лопатки, поясница. Чешир фыркает и непроизвольно выгибается вслед за лаской.
Хвост он крепко прижал к себе, скорее – для себя же. Для своей собственной иллюзии спокойствия, с таким трудом выращенной только что.
Да-да, она кричала по ночам, и Чеширу было совсем нечем ее, несчастную малышку, кормить. Вот и выросла болезненная и худенькая.
Острое прикосновение к основанию хвоста заставляет ощутимо вздрогнуть. Хлестнувший предмет особой гордости тут же ловит чужая горячая – горячая-горячая, даже сквозь шерсть чувствуется – ладонь.
Это неприятно – чисто кошачьи инстинкты – даже если не дёргают, а держат – уже плохо. Болванщик очень-очень бережно пропускает хвост через всю ладонь. Потом берёт обеими руками за основание, массирует большими пальцами, переодически спускаясь ниже.
Ниже.
Ниже…
Страшно, так страшно.
Чешир едва не скулит позорно в пол
Очень.
Очень…
Очень-очень.
Чешир весь зажимается, съёживается, готовый развернуться и полоснуть когтями – пусть не видно ничего, хоть куда-то да попадет. И драпать. Драпать-драпать-драпать, куда угодно. Удерживает только смутное осознание, что тогда уже вот так запросто заглянуть на чай не получится… Даже если и выйдет сбежать. Осознание не ясное, не четкое, где-то на периферии воспаленного сознания – но… Верное. Грустное?
А Болванщик вдруг фыркает, отстраняясь.
- Сам давай.
- Что – сам? – Чешир удивленно оборачивается, слепо таращась в темноту, из которой исходит голос.
Чувствует, как по щеке проходится с неожиданно приятной лаской чужая ладонь. Ладонь – сухая, горячая, мягкая. Пальцы, слегка щекотнувшие кожу, задевшие усы.
Ногти. Длинные, и, он помнит – красивые.
И очень острые.
Чешир вздрагивает, представив, что могло бы быть, если…
Ужас какой.
Дыхание на основании хвоста – это такое странное, но… Захватывающее, пожалуй, ощущение. Снова язык. Длинно облизывает снизу вверх, до кромки, где начинает расти шерсть. Потом – сверху вниз. Вниз… Обрисовывает. Настойчиво тыкается внутрь.
Чешир рвано выдыхает, вжавшись грудью в пол, и оттопырив… Хвост. Упирается щекой в пол, болезненно и смешно сморщившись от удовольствия.
Внутрь. Глубже. Обводит внутри по кругу, надавливает вверх, вниз. Так странно – когда от удовольствия почему-то хочется заплакать, как маленькому несмышленому котенку. Чешир тихо, пока очень тихо и длинно – то ли стонет, то ли мяукает. Может, мурлыкает даже. Или хныкает.
С ним точно уверенным никогда быть нельзя.
Потом ощущение исчезает, и Чешир уже точно мяукает – обиженно и разочарованно. Его руку высвобождают у него из-под груди, пальцы облизывают и берут в рот, совершенно развратно обсасывая, как конфеты, щекоча чувствительные подушечки кончиком языка. Потом выпускают.
Чешир фыркает – мда, за чаем Болванщику явно не хватило одного глазастого пирожного.
Его тянут за запястье назад. Болванщик складывает два его пальца, подводит между ног.
- Давай. Когти смотри не выпусти только… – слегка насмешливо.
- Уж постараюсь. – с некоторой досадой, ядовито.
Это странно и жутковато, вот так, в полной темноте готовить сам себя, для этой самой темноты. Она, казалось, бесстыдно облапила со всех сторон. Чешир шипит сквозь зубы, но делает. Выпутаться уже не удастся все равно. Случайно что-то внутри себя задевает, охает, повторяет движение. И ещё. Уже громко стонет, выгибается навстречу собственной руке – всхлипывает.
На следующем движении запястье резко дёргают назад, подхватывают под грудь, заставляя встать на колени. Наконец-то обхватывают за давно уже вставшее, и Чешир почти не обижается, что ему помешали продолжить.
Он стонет и откидывает голову Болванщику на плечо, взмахивая руками. Под пальцы кстати попадаются мягкие пряди. Ах, какие… Шелковистые, длинные, и пахнут… Пахнут Болванщиком. Вкусно.
Болванщик медленно, почти издевательски-нежно водит рукой по его плоти. Тот нетерпеливо разводит ноги, толкается вперед. Под хвостом слегка царапают ногти, и Чешир вздрагивает, подаваясь вперед ещё сильнее.
Болванщик тихо и ехидно хихикает позади ему в шею.
Обнимает, прижимает к себе.
Закрывает ладонью рот, мимолетно погладив губы.
А потом, там, позади, под задранный хвост толкается… Что-то.
Больно.
Чешир сдавленно мычит и пытается рвануться, кусается, но только что почти не держащие руки вдруг с силой обхватывают, будто железные скобы.
Толчок.
Чешир хныкает, мяукает, вырывается, хлебает кровь из чужой прокушенной ладони – но ни о чем не просит. Не то, чтоб гордый – просто понимает - бесполезно.
Толчок.
Он выпускает когти, царапая удерживающие в железной хватке руки. Железной? Кажется одна рука у Болванщика точно механическая. Хорошо, не та, что зажала рот – а то ещё зубы об него ломать, вот еще…
Толчок…
Чешир вздрагивает. Это что? Что, что, что? Что такое? Откуда?
Толчок.
Чешир дёргается, охает. У этого удовольствия мягкие лапы и острые когти, как у прекрасной дикарки, кошки-охотницы. Он таких очень любит.
Но Болванщик…
Ах, кажется, дамам придется дальше проводить март без него.
- Тебе нравится. – говорит Болванщик хрипло, почти шепотом – и Чешир, кажется, слышит как он задыхается. Его наслаждением, своим сумасшествием.
Чешир томно изгибается, прижимаясь к паху Болванщика, трется ягодицами, чувствуя щекотное прикосновение жестких волосков. Жаль, нельзя посмотреть – а там он тоже рыжий? Выгибается, откидывается снова на его плечо. Чувствует, как тот опускается – садится на колени. И Чешира на них сажает, спиной к себе. Руки – одна укушенная, и вторая – фальшивая, но тоже почему-то горячая, опускаются на талию, тянут вверх. Вниз. Это – то, что у Болванщика спереди, как сучок у дерева или торчащая из колоды козырная карта – оказывается, может не только больно делать. Ох, очень-очень не больно…
А по шее скользят, то и дело прихватывая кожу, губы. И Чеширу одновременно больно, безумно хорошо и щекотно. Он сам не может до сих пор определиться, что делать – то вырывается, то подставляется, то хихикает, очень пакостно почему-то. И остановиться не может.
Болванщику нравится, определенно нравится. Его обычно незаметное дыхание сейчас опаляет кожу, и еще… Там, где у Болванщика механизм на месте сердца – сейчас так громко тикает, свиристит, звенит. Тик-тик-тик-тик, так-так-так-так… Кажется, у Болванщика собираются заспешить часы. Или опоздать…
Ах, как он будет потом зол… Ах… Ах!
Чешир почти жалобно уже, почти совсем по-кошачьи, мяукает. Громко. Хвостом бьет по полу, сам уже двигается, скачет – Болванщик усмехается сквозь стон – как кузнечик-живоглот, или как плотоядная одноглазка. Прижимает его к себе крепче.
Ухватывает зубами за загривок, сам подается вперед и вверх, уже едва удерживая разошедшегося, мечущегося, то и дело заходящегося стоном-воплем Чешира. Помогает, обхватывая его плоть, двигая рукой быстро и коротко, рвано. Как сам двигается.
Чешир весь напрягается, подбирается, как натянутая струна. Длинно и долго, на одной ноте стонет. Больно вцепляется Болванщику в волосы, заставляя раздраженно зашипеть. Потом всхлипывает и обвисает у него на руках, тяжело дыша.
Болванщик двигает бедрами еще несколько раз, заставляя Чешира инстинктивно дернуться, встрепенуться. Сжимает зубы, тянет его за загривок назад, дергается несколько раз, ломано выгибаясь, замирает.
Тишина.
Тик-так.
Голос.
- Болванщик… - шепотом, как-то неуверенно. – Эй, Болва-анщик…
- Ну что?
- Мне мокро. И темно. И я ееесть хочу.
Чешир буквально стекает с чужих коленей на пол, уже не обращая внимания на холод. Спустя минуту слышатся шаги, потом щелчок.
Загорается светильник на стене – теперь Чешир видит, что здесь есть стены.
Но это не особо интересно – он только с возмущением отмечает, что здесь есть и кровать, весьма не маленькая. Вот же экстремал, заниматься этим на полу, когда кровать в нескольких шагах.
Он вперивает взгляд в Болванщика. Тот, как и Чешир – абсолютно обнажен. Рыжий-рыжий, везде. Чешир урчит, переворачиваясь и вставая на четвереньки, потягивается, проведя по каменному полу пару борозд – и ухитряется не отрывать взгляда. Хитро щурится.
Болванщик невозмутимо приподнимает брови, уперев руки в бока, выпрямившись. Чешир облизывается.
- Хоро-ош… - склоняет голову на бок, глядя в глаза. – В следующий раз не смей свет выключать.
- Не будет следующего раза.
- Да-да.
- Только попадись еще раз, и тебя даже Алиса не узнает потом.
- Мгм.
- Я вполне серьезен, Чешир.
- Ладно-ладно. А где у тебя мыться?


- Чаю?
- Да, пожалуй… С белладонной, пожалуйста.

@музыка: Jarboe - Listen

@темы: Фанфики

---

Песочница, дети и паучок.

Когда часов в шесть я вылетела, будто та пробка от шампанского, из дома - я искренне недоумевала, чем займусь. Ибо папку с рисунками, я, по одному нехорошему закону, забыла. А звать - ну совершенно никого не хотелось.
Поэтому пошла по любимому маршруту. "Куда глаза глядят" называется.
Глаза глядели как-то косо - или ножки шли криво? Поэтому, идя по несколько странной траектории, состоящей из кругов, зигзагов, волнистых и прочих геометрических и не очень фигур, я пришла. На детскую площадку.
Она такая... Непривычная была. Я таких, по крайней мере, больше нигде не видела. Дело не в супер новых качелях, горках из экологически чистого ядовитого пластика, или чём-то подобном. Так-то вполне заурядная металлическая площадка - лазилка, горка, песочница... Качелей нет, разве что. Непривычность, необычность и какое-то... Очарование, что ли? Состояло в елях. Огромных таких, разлапистых, старых. Площадка под ними - как под потолком. И это... Такой полумрак, а сквозь него солнечные лучи на покрытую, как ковром, хвоей площадку. Как сказка. И даже когда плеер вырубился - обрадовалась скорее, чем расстроилась.
Влезла на лазилку, устроилась. Запрокинула голову. Мама. Я бы так на этой лазилке и жила, если бы было можно. А на щеке сидел паучок - и я даже не пугалась его, как обычно всякую мелкую живность. Он грелся. Мы с ним вместе грелись, нам на лицо светил солнечный лучик. Мы с ним на площадке сидели только вдвоем - это было почти свидание, да. Потом я ссадила его на перекладину и попрощалась.
Почему-то, когда я, собираясь уходить, прошла мимо песочницы - что-то... Зародилось, обожгло в груди, как горячий чай с малиной. Вспомнила, как в детстве вечно прибегала домой с вывоженными коленками. Как замки строила. Как пирожки пекла, и "молочко" делала - мешала сухой и мокрый песок. Естественно, не долго думая, перешагнула через бортик.
Долго думала, что можно слепить - да ещё и вспоминала, как. Забыла же уже все, под чистую, забыла. Это нехорошо.
Решила лепить шарики.
Первый вышел маленький и аккуратный - почти с гордостью поставила его на растрескавшийся деревянный бортик. Его лепила дольше всех.
Второй - слегка кособокий, ну да это ничего.
А вот третий меня расстроил - как бы я не старалась, он всё равно разваливался, так что вместо третьего шарика получилась горочка песка.

...Когда я заняла шариками почти весь бортик, позади послышались голоса.
Обернулась - мальчик и девочка, лет по семь-восемь. Девочка светленькая, почти белая - и кареглазая. В платье - тоже белом, воздушном таком, я такое всегда в детстве хотела. Маленький ангел. Мальчик - тёмненький, в шортах и футболке. Тоже кареглазый, и волосы - ровные-ровные - до плеч почти. Наверное, брат.
Сначала они на меня просто смотрели, так удивленно, и тихо шептались. Я улыбнулась и сказала: "Привет".
Девочка - она, наверное, главная была - тоже улыбнулась, ответила, как будто извиняясь: "Мы Вас не знаем..." Я пожала плечами. "Меня Юля зовут" " А что вы делаете?" Это уже мальчик. "Я? Я... Шарики леплю." Пожимаю плечами, улыбаюсь. "А зачем?" "Ну... Вот сегодня, видите, налепила? А завтра приду - ещё один сделаю." Девочка, по-моему, искренне расстроилась. "Но их же завтра сломают! Тут всякие ходят..." "Ну и ладно. Зато один - будет..." "А мы сейчас слепим! И Ваш, третий который, поправим!" Мне даже теплее, чем от солнечного лучика на лице. "Спасибо. Но один последний надо слепить обязательно завтра, ладно?" " А зачем Вам один шарик?" Мальчик склоняет голову набок. Поднимаюсь, отряхиваю колени. "А у меня день рождения завтра. Слушайте, если я завтра не смогу прийти и слепить - можете это сделать за меня? Ответственное задание вам." Оба переглядываются, кивают. "Ладно" "Спасибо большое. Пока?" Оборачиваюсь от края площадки, стою под последней сосной. "Пока"
Я им верю.
Подумать только, мне на день рождения слепят шарик.
Тепло.



Ах, простите, дорогие ПЧ. Это опять не фанфик. Но я его уже скоро допишу, правда-правда.

@музыка: Jarboe - Girl in Red

@настроение: Очень легко и тепло.

@темы: Мысли

---

Рисунки

Несколько моих рисунков, почти половина всего, нарисованного за последние пол года... Много не совсем законченых)


Болванщик



Доброе утро, мамочка!



Чеширский кот



Девочка, которой не страшно



Отчаяние



На то и волки



Молчание



Душа, которая замёрзла



Ворона



Улыбка



Усталость



Гаргулья



Дай мне сойти с ума



Шакко




И серия связанных между собой:
Отражения

Тоска

Грёзы

Страхи

Обман

На любой вкус!

@темы: Бред воспалённого мозга, Рисунки

---

Первая осмысленная (относительно в моём случае) запись

Эх, подумать только - когда-то я создавала этот днев только для того, чтоб поездить кому-нибудь по мозгам своим творчеством... Ну да, похоже, и этому блогу не избежать участи вымещения моих мыслей/филосовствований/жалоб/восторженостей. О как написала, почти групповое изнасилование мозга Мда. Готовлюсь сразу к трём экзаменам, которые будут завтра, и к которым я, как всегда не готова. Периодически забиваю на подготовку, дорисовывая несчастного Болванщика. Он каваен, я начинаю в него влюбляться Такой рыжий, в шляпе и камзоле... Ах. Кошка пытается меня сожрать, пока безуспешно. Ощущение, что она сейчас многозначительно выдаст: "Это пока..." Боже. Я разговариваю с кошкой, это клиника уже. А ещё с холодильником, да-да Мать в командировке, соскучилась по ней уже сильно... Да. Забыла. У меня день рождения через четыре дня, а я себя чувствую запахавшейся лошадью><
Устала.

@музыка: Deform - Танцы для деформации наций

@настроение: ... (да, именно такое)

@темы: Бред воспалённого мозга, Мысли

---

Название: Паззл
Автор: Murury
Бета: Майкрософт Ворд
Статус: закончен
Жанр: Господи прости, кажется, я написала флафф>< Ну и капелька ангста, как всегда.
Пейринг: Бьякуя/Ичиго
Саммари: написано на заявку ~Prinсe Nega~, «тёплый майский вечерок». Спасибо тебе большое, ни разу ещё так легко и с удовольствием не писала)
Рейтинг: нечто между R и NC-17
Размещение: киньте ссылку куда тащите, и не забудьте, пожалуйста, в графе «автор» написать моё имя)
Предупреждения: яой/слеш, возможное ООС, фригидные оба
Дисклеймер: Кубо, они Ваши, я только играюсь.



- Ичиго.
- Да?
- Брат прибудет, сегодня.

Это было похоже на приговор. Рукия говорила спокойно, прямо глядя ему в глаза. Рукия говорила - «брат прибудет сегодня», и Ичиго слышал – «попробуй, возрази мне». Иногда с Рукией было глупо и бесполезно спорить. Иногда Рукия вспоминала, что ей уже сто пятьдесят.

- Что ему надо?
- Какие-то дела на грунте.
- У капитана?
- Ичиго.

Усталость. Ичиго ненавидит слышать в голосе Рукии усталость – потому что это… Это как паззл, в котором силой поставили детальки не на свои места. С трудом, и смотрится неправильно, неверно… Но и вытащить их куда тяжелее. И на свои места они потом встают помятыми и разболтанными.
Слышать усталость глубокой старухи в голосе, видеть в глазах, которые прямо, уверенно смотрят на него с девичьего, почти детского лица – невыносимо.

- Ладно.
- Спасибо.
- Нет проблем.
- Ага.

Помятые детальки встают на место, картинка – потрёпанная и стершаяся кое-где.
Цельная.
Рукия улыбается.

Ичиго не собирался встречать Бьякую. Он просто оказался не в то время и не в том месте. Как и всегда, вобщем-то…
Пустой развеивается парой лёгких, почти не заметных взмахов меча. Ичиго встречается с капитаном взглядами. Сенбонзакура в ножнах.
Бьякуя кивает.
- Куросаки.
- И тебе привет.

В доме никого нет. Только в комнате на втором этаже, на кровати, лежит тело рыжего мальчика. Странно холодное для спящего.
Но почему-то в кухне горит свет. И две чашки – одна с чаем, дорогим, когда-то кем-то подаренным, и вторая – с дрянным растворимым кофе. Поднимаются и опускаются над столом. Сюрреалистика. Глупая и известная даже детям.
Они молчат, с тех самых пор как пришли. Просто Ичиго не знает, о чём с ним говорить. Бьякуя же про себя называет его грубияном , но – он гость, так что разговор обязан начать хозяин.
Так и молчат.
Молчат.
И опять…
Ичиго не выдерживает.
- Что у тебя за дело?
- Это не так важно. Спасибо за чай, очень хороший.
Бьякуя держит чашку чинно, за ручку, мерно и бесшумно отхлёбывая. И сидит очень прямо. Ичиго греет руки о теплые бока, немного сгорбившись и опираясь локтями о столешницу.
Этот паззл кажется очень странным, слишком контрастным. Но все детальки, Ичиго точно знает, лежат правильно, на своих местах.
Молчание становится уютным.
- Ичиго.
Бьякуя впервые, почти впервые зовет его по имени. Бьякуя аккуратно ставит чашку на стол.
- М?
Ичиго вскидывает голову.
Это «м» такое невежливое, такое неподобающее, такое домашнее. Бьякуя удивлен, что его это не злит. Не задевает гордость. Ему тепло.
Ему хочется погреть руки, как Ичиго, о теплую чашку. Ему хочется попробовать кофе и узнать, почему он – дрянной.
- Покажи, где я буду спать.
Ичиго улыбается.
- У меня проходной двор, знаешь? Пойдём.
В голосе у него нет недовольства, просто немного утомлённая констатация факта. И тепло.
Бьякуя не успевает отдёрнуть руку и безнадёжно всё испортить. Ичиго хватается за неё, бесцеремонно тащит капитана наверх. У Бьякуи на лице застыло удивленно-непонятное выражение. Надтреснутая маска.
А руки у Ичиго так и не согрелись.
- Здесь.
Лишних комнат в доме Куросаки нет – зато есть лишние футоны. Ичиго, когда расстилал его у себя в комнате, сомневался, что Бьякуя захочет спать на нем. Да ещё с ним в комнате. Он же аристократ. Но Бьякуя только кивает, почти благодарно.
- Знаешь…
- Думал, потребую шикарные апартаменты?
Ичиго кажется, что у него галлюцинации. Потому что Бьякуя почти улыбается. Немного насмешливо, немного грустно. Сколько ему лет?
От маски отваливается кусок.
- Я сплю на футоне.
- Прости.
- Не стоит.
- Там… В гостиной книги есть, хочешь – бери.
- Спасибо.

В это время, на закате, Пустые появляются чуть ли не чаще, чем ночью.
Когда у Ичиго появилась привычка сидеть на крыше, ожидая их появления? Хотя, возможно, ему просто нравится наблюдать за закатом.
Он помнит, как один раз пожаловался маме в детстве, что его дразнят «рыжим». Мама улыбнулась.
«Солнце тоже рыжее, разве это плохо?»
Ичиго любит солнце.
А ещё любит просто бездумно лежать на крыше, глядя в пламенеющее небо.
Где-то там, наверху – Сейретей.
Его не видно.
- Ты любишь созерцать?
Бьякуя стоит в паре шагов, глядя в небо. Не щурясь.
- Нет.
- Нет?
Ичиго прикрывает глаза рукой.
- Я люблю солнце.
- Луна прекраснее.
- Она мёртвая.
- Я тоже.
Бьякуя переводит взгляд на Ичиго. Спокойный и прямой – но не как у Рукии. Бьякуя будто чего-то ждёт. Ичиго отвечает таким же. В паззле, кажется, что-то не так. Какая-то пара деталей оказалась настолько похожа, что он и не заметил, как перепутал их.
Надо же.
А Пустых почему-то нет. Ни одного.
Солнце почти село.
- Пошли в дом.
- Пойдём.

Ичиго делает уроки, Бьякуя – читает какой-то томик со стихами. Горит только лампа на столе, но на предложение включить свет капитан качает головой. Ичиго жмет плечами, возвращаясь к перипетиям решения задачи.
Окно открыто, всё ещё чувствуется запах солнца и весны, доносятся тихие шелесты и шорохи. Изредка – звук проезжающей машины. Это такая тишина.
Бьякуя с шелестом переворачивает страницу.
- Вечерним вьюнком
Я в плен захвачен... Недвижно
Стою в забытьи.
- Что?
- Хокку. Басё. Когда он служил в моём отряде, я не знал, что он поэт.
Ичиго откладывает ручку, потягивается. Разминает шею.
- Зачем это?
Бьякуя не отвечает. Просто поднимает взгляд, такой же, как на крыше. Закладывает страничку, кладёт на одеяло старенький томик. Одним плавным движением встаёт на ноги. Делает шаг, оказываясь рядом – комната маленькая.
- Дай руки.
- Зачем?
- Просто дай.
Ичиго протягивает руки. Бьякуя аккуратно берёт их в ладони. Осторожно растирает. Каждую по очереди, ладони, пальцы, между пальцами… Щекотно и немного напрягает.
- Ты?..
- Холодные.
У Бьякуи очень задумчивый голос. И глаза – спокойные, взрослые. Ичиго в свои шестнадцать тоже выглядит взрослым, но – ребёнок, такой ещё ребёнок… Он прикрывает глаза. У Бьякуи руки тоже холодные, но он так старателен.
В свете лампы на его лице резко обозначаются скулы, и он кажется намного старше. А если смотреть вот так – чуть наклонив голову, то такой, как обычно. Это странно, но Ичиго почему-то кажется, что «неправильные» детальки он почти нашёл.
Бьякуя поднимает взгляд.
- Совсем легла на землю,
Но неизбежно зацветет
Больная хризантема.
Ичиго не любит хокку. Совсем. Они отрывистые, пространные и, что называется, понимай как хочешь. В них нет определённости, чёткости, действия – всего того, к чему Ичиго привык. Но у Бьякуи размеренный, низкий, глубокий голос – его можно слушать и слушать, что бы он ни рассказывал. Даже хокку.
- Хризантема?
- Да.
Бьякуя берёт его за запястья и тянет на себя, прося-приказывая встать. Ичиго терпеть не может чьих-то приказов.
Терпеть не может.
Встаёт сам, резко, порывисто.
Сталкивается губами с Бьякуей. Вздрагивает, отшатывается, открывает рот, чтоб извиниться. А капитан тянется за ним.
Слишком близко. Слишком лично. Ичиго не привык кого-то так подпускать. Странно. Почти страшно. Почти… Волнующе?
А ещё – у Бьякуи очень холодные губы. Очень спокойные и уверенные, но холодные.
Он прикусывает нижнюю губу, обветренную и потрескавшуюся, открывает рот, превращая поцелуй в откровенно неприличный. Это не противно, как Ичиго ожидал, но странно и мокро.
Неожиданно уютно.
Ичиго хочется захихикать – всё это до того нелепо, забавно… Целоваться с Бьякуей Кучики. Чёрт. И ведь это его первый его раз, который был должен был быть… Ну, с девушкой хотя бы. А не с мёртвым капитаном мёртвого отряда, в котором служат давно умершие и сгнившие под землёй поэты.
Как смешно.
А Бьякуя уже не держит его запястья, обняв за талию. Ичиго чувствует, как больно впивается в бедро край стула. Упирается руками Бьякуе в грудь, отстраняя.
- Что ты делаешь?
- Я тебя целую, Куросаки Ичиго.
Бьякуя невозмутим и спокоен. Так чертовски странно слышать это «я тебя целую».
- Мне неудобно.
- Тебе страшно?
- Пфф. Конечно, нет.
- Ты позволишь?
- Что?
Бьякуя не отвечает, только отходит в сторону и слегка подталкивает Ичиго к кровати. Он садится на немного неаккуратно застеленное покрывало. Поднимает взгляд.
- Ты меня хочешь?
- Нет.
- Тогда зачем?
Бьякуя вздыхает, садясь рядом. Снова тянется к нему.
Едва чмокает в губы, опускает голову, целуя шею. Слегка касается пальцами затылка, подсказывая запрокинуть голову.
- Бьякуя, нет.
- Да, Куросаки.
Обнимает, заваливает на кровать. Ичиго не сопротивляется, совершенно расслабившись под ним. Почему? Ему кажется, что чьи-то очень холодные пальцы аккуратно выковыривают кусочки паззла из неподходящих мест. Куда аккуратнее, чем он сам мог бы, и картинка в результате не должна смазаться.
Ичиго обнимает Бьякую в ответ, гладит по волосам. У него свежий, чистый запах. Если уткнуться ему в шею, это чувствуется особенно сильно. Он холодный, и Ичиго мёрзнет.
- Холодно.
- Сейчас.
Бьякуя спокойно, методично раздевается сам, сев на кровати, потом – раздевает Ичиго. Тот смотрит недовольно, но попыток воспротивиться не предпринимает. После – тянет капитана к себе, прикрыв глаза.
Какой же он холодный.
- Я мёртв, Куросаки. Это нормально, что те, кто мёртв – холодные.
- Я знаю. Замолчи.
- Да.
А Ичиго – тёплый. Горячий даже. Бьякуя осторожно гладит его тело кончиками пальцев, почти лениво целуя шею, щёки, за ушами, надавливает пальцами на соски, твёрдые не то от холода, не то от возбуждения. Тот в ответ начинает дышать чаще, неуклюже пытается что-то делать и сам. Запоминает, что делает Бьякуя, учится.
Потом – Ичиго судорожно выдыхает, обхватывая любовника руками, ищет что-то, что отвлекло бы от боли. Больно. Больно-больно-больно.
- Тихо, Ичиго.
Бьякуя его целует. Почти целомудренно, успокаивающе.
Холодно.
Ичиго надоело.
Он целует в ответ, неумело, страстно, жарко, мокро. Кусает чужие губы.
Жарко.
Бьякуя вздрагивает.
- Двигайся уже.
Бьякуя пытается медленно, нежно, чтобы Ичиго не было больно.
Черта с два.
Податься вперёд, поцеловать снова, обхватить за шею руками, за талию – ногами. Выгнуться, потереться о твёрдый живот. Пусть больно. Ичиго не позволит, чтоб Бьякуя даже в постели казался ожившим мертвецом.
Он не стонет, просто дышит. Очень часто, глубоко, шумно.
Ичиго раздувает огонь.
Занимается пламя.
Им не холодно.
Паззл – собран.

…А утром они оба пьют кофе, и Бьякуя находит его и вправду крайне дрянной вещью. Потом - просит налить ещё.

@темы: Фанфики

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Название: О чувствах.
Автор: Murury
Бета: Майкросовт, спасибо, что ты есть!
Дисклеймер: поиграла и вернула, Кубо может забирать в свою песочницу.
Пейринг: Хичиго/Ичиго, намёк на Кенпачи/Ичиго.
Жанр: довольно-таки безалаберная зарисовочка. Присутствует чуть юмора, чуть ангста.
Примечание: перекликается со «Снами и земляникой»
Рейтинг: PG-13
Размещение: можно, только скажите, где.


…А ещё – у него есть веснушки. Такие же жалко-забавные, как и он сам.
Но почему-то Пустой, глядя на них, чувствует нечто похожее на… Зависть?
Он хочет. Хочет себе кожу, не бледную, будто у мертвеца, а загорелую, настоящую. Хочет рыжие волосы, яркие, как огонь – вместо седых, серых, будто пепел. Хочет ещё много... Больше всего – жизни.
И он её, чёрт подери, добьётся. Все-е, все-е усилия приложит.

Во время очередного боя его можно изучать. Изучать-изучать-изучать в своё удовольствие. Прижавшись на миг, вдыхать запах. Обычный, самый обычный запах человеческого тела. Разглядывать мимику. Неуловимо, постоянно меняющуюся. Он и сам-то, небось, не замечает, как хмурится, пропуская удар. Как ползут у него вверх уголки губ, когда удаётся достать противника. Запоминать на ощупь мальчишеские ещё запястья, когда хватает за руки, останавливая удар. Невесомо проводить по волосам, через секунду больно хватая их в кулак. Заставляя Короля опасно прогнуться назад. Тогда можно посмотреть в его глаза. В них больше нет страха – Король запомнил тот сон. И ту неожиданно мирную ночь после. А земляники-то так и не принёс, забы-ыл…
Тоже мне, Король.
Пустой перестал говорить с ним. Перестал пробираться в его сны. Зато – каждая ночь теперь наполнена звоном клинков. И оплатой дневного молчания. Разговор с Королём Пустой тоже сводит к битве. Это… Не то что надоедает или раздражает, просто пока ничего другого ему не приходит в голову. А Король – он вообще интересный. И вызывает много эмоций.
Если бы Пустой хоть раз задумался об этом, они показались бы ему очень… Противоречивыми.
Есть любопытство и зависть. Есть лёгкое презрение. Снисходительность. И собственническое чувство – тоже откуда-то взялось. Недавно совсем…

Во время урока Ичиго отпрашивается «проветрится». Ну да. Заодно какому-то мелкому пустому мозги проветрить. Зангетсу по маске помахать, вместо веера.
На такое слабачьё даже глупому Корольку хватает пары минут. Но когда очень близко вдруг является знакомая, сносящая всё и всех на своём пути сумасшедшая реацу, Пустой заинтересованно вскидывается во внутреннем мире. Как ищейка.
А Ичиго с недоумением поднимает взгляд на знакомую огромную фигуру с торчащими во все стороны косичками.
Едва слышно звенит бубенчик.
Как Зараки подобрался так близко?..
- Кенпачи?.. Что ты здесь…
- Заткнись, Куросаки. Я подраться пришёл – и твоё мнение, кстати, меня ни хрена не интересует. – Кенпачи направляет на Ичиго клинок Безымянного. – Потом поболтаем…
- Но, стой, как… - Кенпачи досадливо сплёвывает, в следующий миг Ичиго принимает на лезвие Зангетсу чужой удар.
Дальше – нет разговоров, нет передышек, даже насмешек – и тех нету. Пустой думает, что этот капитанчик лишает себя большей части удовольствия. Ичиго так забавно реагирует, когда над ним насмешничают, издеваются, поучают… Целуют.
Целуют?!
Пустой не знает, откуда приходит понимание действа и знание его названия. Да ему это и не важно.
Он… В бешенстве.
А Ичиго и Кенпачи, наоборот, очень плохо понимают, что делают. Просто напряжение боя как-то незаметно вылилось… В другое напряжение. И Кенпачи совершенно неважно, что, чтоб достать до Ичиго, приходится согнуться в три погибели. Есть только реацу. Много, очень много, яркой, живой. Сильной. У обоих.
Это нечто.
Только Пустому так не кажется.
Ичиго внезапно отталкивает от себя Зараки, хватается за голову, падая на колени.
«Как ты смеешь?!»
Голос больно отдаётся в ушах, кулаки сжимаются и разжимаются, на глаза медленно наползает темнота.
«Слышишь меня, Король?! Я тебе не позволю!»
Куросаки орёт. Громко, был бы в теле в своём, вся школа его сбежалась бы. Зараки хватает его за плечи, заставляет смотреть в глаза, что-то говорит.
А Ичиго и не знал, что при желании его негативный близнец способен причинить такую боль.
Он проваливается в темноту.

Кенпачи чувствует внезапную перемену вкуса реацу у Куросаки. Она становится какой-то… Режущей, будто ножик, которым колупаются в ране, будто режущий по слуху звук наждачки.
Тот, кого он держит за плечи, поднимает взгляд.
- Ну приве-ет, капитанчик… Знаешь, нехорошо трогать чужое. – чужие пальцы незнакомо-вкрадчиво-цепко впиваются в предплечья. – Очень. Нехорошо. – тварь с чёрно-оранжевыми, звериными глазами, шипит ему прямо в лицо.
- С каких это пор Куросаки стал чей-то, а? – Кенпачи издевательски скалится твари в лицо.
Тварь злится. Шипит, пытается вырваться. Ну, или хотя бы податься вперёд, чтоб перегрызть горло наглому шинигами.
Ах, как же ж-жаль, что Король ухитрился уронить Зангетсу…
- С тех самых. Пусти, и я тебе докажу!
Кенпачи почти с отвращением отталкивает от себя то, что вот только что было Куросаки. Яростным, не щадящим себя в битве, рыжим во всех смыслах Куросаки.
А эта хрень ему и даром не сдалась.
Он сплёвывает.
- Больно надо… Я к Куросаки пришёл, а с тобой драться не в кайф. – а потом, подумав, добавил – Дурак ты.


Возвращаясь, Пустой застаёт яростно мечущегося по небоскрёбу Короля. Теперь – в бешенстве он. О чём и не замедляет сообщить.
- Ты какого устроил там, а?!
Пустой растягивает синие губы в улыбке.
Подходит.
- Я тебе вопрос за…

…Вообще, в том, что первым Короля поцеловал не он, есть свой плюс – что умеет Ичиго, умеет и его близнец.

Ичиго пытается вырваться, с каким-то странным выражением вытаращившись на Пустого. Тот, конечно, не даёт.
Схватив запястья одной рукой у него за спиной, второй так уютно и знакомо оттягивает назад за волосы. Облизывает губы, кусает.
Пробует.
- Совсем охренел… - сдавленно шепчет Король, и этот шёпот, в котором смешались ярость и лёгкий, сладкий привкус страха, Пустого почти завораживает.
- Это ты охренел, Королёк. Не смей никому больше позволять такое, понял? Иначе… - Пустой ничего не знает, просто делает то, что хочется. А хочется – провести языком по шее, чуть нажать зубами – Ичиго так забавно напрягается всем телом, бои-ится… - Иначе…
Потом он обязательно придумает, что – иначе.
Потом.

@темы: Фанфики

---

Рисовать старалась очень) Фанарт, правда, впервые пробую...
Нарисовалось к моему же фику)

@темы: Фанарт

---

Сны и земляника

Название: Сны и земляника
Автор: Murury
Фэндом: Bleach
Пейринг: Хичиго/Ичиго
Рейтинг: PG, не больше.
Жанр: сюр, ангст, но с псевдо-хеппиэндом.
Дисклеймер: поиграла и вернула.
Саммари: Я заставила их есть землянику.
Примечание:* - толи слышала, толи читала где-то. Есть определённый тип людей, которые вобщем-то, внешне от окружающих не отличаются. Могут быть хорошими соседями, друзьями, многодетными родителями. Чаще всего проживают спокойную, довольную жизнь. Но при определённых обстоятельствах способны на сколь угодно жестокие убийства, если присутствует непосредственная угроза их собственной жизни. К таковым относилась небезызвестная Анка-пулемётчица.
Предупреждения: Возможный OOC.




Что такое страх, исполняющий обязанности шинигами Куросаки Ичиго не знает.
Не знал.
Совсем недавно.


Простыня под ним – свежая, пахнет чистотой. Чистота – это стиральный порошок, кондиционер и ещё что-то. Наверняка осознание, что простыня стирана сестрой.
За окном – ночь. Темноте не даёт установиться только оранжевый свет фонаря, который светит прямо в окно. Светит сквозь прозрачные, для галочки повешенные шторы. По стенам и потолку плывут кружевные тени.
В свете фонаря всё вокруг – будто вырезано из бумаги каким-то чокнутым мастером. Чёрно-оранжевое. С острыми, резкими углами. И живые, живые, насмешливые тени. Он – тоже вечно насмехается.
На мастера в его странноватом сознании похож, скорее, дух меча. А что? Как там их описывали в книжках Рукии – чёрный плащ, средний возраст, общий мрачноватый и пафосный вид? Точно, вроде так, думает Ичиго.
Вот роль чокнутого, без сомнения, заслужил Пустой.
Почему-то представляется альтер-эго, с ехидным хихиканьем вырезающий что-то из огромного листа бумаги. Большущими садовыми ножницами. Бред какой.
Он не помнит сейчас. Свой внутренний мир, свой меч, свою маску, своего Пустого…
А, чёрт. Помнит.
Дребезжащий смех.
«Доброй ночи, твоё Величество… Скучал?»
Какой идиот водит тут наждачкой по стеклу, а?
«Эй. Ты так перепугался, что у тебя пропал голос даже в мыслях?»
Ичиго не отвечает. Это не от страха – просто если ответить, тот, другой Ичиго не заткнётся. И будет ещё одна бессонная ночь. Он не знает причин, по которым Пустой не трогает его днём, но рад и тому.
«Ичи-ичи-ичи-и… Ну, поговори же со мной. У тебя такой чудно-сладкий голосок, когда ты меня боишься, ублюдочек.»
Ичиго переворачивается на живот, накрывает голову подушкой. Будто это может помочь. Но, хоть чёрно-оранжевых гадких разводов на стенах не видно.
А вот призрачный голос, кажется, отдаётся в ушах громче.
«Где ты, где ты, Королёк? Я буду есть тебя по кусочку, буду слизывать с пальцев твою кровь. Тебе никто не поможет, никто, слышишь? А наши сёстры, наши миленькие маленькие сестрички, их страх такой же вкусный, как у тебя?»
«Заткнись»
«Ра-ад тебя слышать…»
Смех. Смех-смех-смех. И эхо, что отдаётся между синих небоскрёбов.
«А эта… Как там её? Принцесска… Она нас любит, знаешь? Интере-есно, каково это, когда тебе прошибает рёбра любимая рука? Я проверю, обязательно, только спотыкнись… Слышишь?»
«Ненавижу»
Вскакивает с постели, усаживается за стол, открывая тетрадь с недоделанным заданием. Отвлечься. Надо.
Чёрт. Лампу надо включить.
С каких пор Ичиго перестал доделывать домашнюю работу?
«А ты лгун, Ичиго… Не умеешь ты, не умеешь ненавидеть по-настоящему… Эй. А давай поиграем в слова? Проиграешь – я тебя съем»
«Иди к чёрту»
«Не подхо-одит…»
Всё вокруг резко покачнулось, поплыло.
В глазах заплясали цветные пятна. Спасибо, что хоть красные.
Ичиго вскидывается, и резко, сильно бьётся несколько раз головой об стол. Не дурашливо-шутовски, а по настоящему. Помогает.
«Умный, да, Ичиго? Ну, погоди, я до тебя всё равно, всё равно доберусь! Не-на-ви-жу... Королёк.»
Каждый слог выплёвывается, будто гадючий яд.
Пустой замолкает.
А Ичиго смеётся. И не узнаёт собственного смеха, нервного, срывающегося, больного. Утыкается лицом в ладони.
Он не сдастся.
А перед ним на столе лежит, чёрт знает откуда взявшаяся маска.
Ехидно ухмыляется, скаля белые зубы.



Друзья, конечно, замечают, что с Ичиго что-то не так. Но он не слабак. Поэтому находит в себе силы притворятся, смеяться, разговаривать с ними.
Когда не прячется. Его не видно на переменах, на обед он ходит или раньше, или позже остальных. После школы отговаривается уроками или срывается в погоню за очередным пустым.
Он запретил себе чувствовать радость хорошей драки. Просто механически рубит, колет, режет. Благо, Зангетсу по части атак позволяет самые разные выверты. Запретил себе раздражаться. Запретил даже радоваться сильно, а то мало ли что? "Как бы чего не вышло..."
Тот, другой, смеётся.
«Так боишься сделать неверный шаг? Ну-ну… Бойся.»

Но хуже всего, это когда начинают сниться сны.
Он даже специально пьёт какую-то дрянь, чтоб от них избавится.
Потому что Пустой каким–то образом пробрался и в них, будто мало ему других издевательств. Там, во сне, вся власть принадлежит ему.
Ичиго страшно устал просыпаться, хватаясь за горло, из которого, казалось бы, только-только бледные ледяные пальцы выдавили последний вдох. Или за грудь, где под холодной сталью вот сейчас, меньше секунды назад, остановилось пронзённое сердце. Или… Да много их было, этих «или». У того, другого Ичиго была богатая фантазия. Его даже как-то жгли на костре, а Пустой в это время вдохновенно и вдумчиво читал молитву "о спасении души", переодически прерываясь, чтоб с шипением поправить неудобную рясу.
А сегодня таблетки кончились. Первый порыв – напиться кофе и смотреть какую-нибудь хрень до утра. Только не засыпать.
Грохот распахнувшегося за спиной окна – как спасение. Ещё чуть-чуть - и Ичиго кинулся бы ночному гостю на шею. Но он не настолько ещё… Отчаялся.
- Йо, Ичиго. Скучаешь? – Ренджи. Столетний идиот Ренджи, на которого Ичиго сейчас радостно наорёт за поздний визит, почти разбитое окно, громкий голос. За то, что он на свет родился вообще. Выслушает ответный ор. Снова наорёт. А потом они пойдут смотреть по телику ту самую хрень, которую Ичиго собирался смотреть в одиночестве.
И Ичиго не будет этой ночью спать.

Когда на самом «интересном» моменте фильма Ренджи замечает, что Ичиго прикорнул на подлокотнике дивана, он только жмёт плечами. Накрывает мальчишку пледом. Он надеется, что Ичиго не узнает о том, что лейтенант шестого отряда порой чувствует себя эдаким «осовремененным» дедушкой рядом с непоседливым внуком.

Он бежит по солнечной тропе.
Вокруг – лес, не страшный, светлый и яркий.
Вокруг – много цветов и земляники. Мама просила бежать домой поскорее, но ведь ничего не будет, если он задержится совсем чуть-чуть? Она должна обрадоваться, она ведь так любит лесные ягоды…
Маленький рыжий мальчик сворачивает с тропы.
А в сказочном, солнечном лесу кое-где наползает туман. Склизкий, темный и отвратительно живой. И солнце тем ближе к горизонту, чем ближе мальчик к дому. И тумана всё больше...
Но ему не до того - у него важное дело. Нельзя же оставить мамочку без земляники? И цветы, вон те, голубенькие - ей обязательно понравятся. И ещё, конечно же, дома его ждёт обещанный вкусный пирог.
На дребезжащий, заливистый хохот за гранью слышимости мальчику некогда обращать внимание.
- Мама! Я пришёл! И ягоды принёс, вот! - в кухню врывается мальчик, весь вымазанный в сладком соке и пыли. В задранной, когда-то белой футболке - яркие, неестественно крупные земляничины, некоторые - неосторожно раздавлены неловкими детскими пальцами.
Вот только... Тот, кто сейчас стоит к нему спиной, явно не похож на маму. Мальчик роняет на пол маленький букетик из голубых цветов.
- Умничка, Ичиго. А за маму, - он усмехается, - сегодня буду я. - от раковины, на которую только что облокачивался руками, неторопливо разворачивается незнакомый, очень белый дядя.
Он улыбается не как мама. У неё тёплая, ласковая улыбка. А дядя улыбается как-то остро, как Волк Красной Шапочке в страшной сказке.
- А где мама? - мальчик до смешного знакомо хмурится, и незнакомо, по-птичьи, склоняет голову набок.
Дядя раздражённо кривит губы, потом улыбается снова. Подходит, приседает рядом на корточки, делая их почти одного роста. Протягивает ладонь, каким-то хищным движением выхватывая у мальчика из футболки несколько сочных ягодок.
Разжимаются руки, ягоды, подскакивая и звонко стукаясь о паркет, рассыпаются по полу.
Дядя очень медленно, вдумчиво ест землянику, глядя ему в глаза. Облизывает пальцы. Мальчик почему-то чувствует перед ним безотчётный страх. Странно. Ведь он пока не сделал ему ничего.
- Так вот ты какой... Был. Очень вкусные ягодки у тебя. - он облизывает тонкие, сухие губы. - Интересно, ты сам - такой же вкусный?
Язык у дяди - синий.
Страшно.
Дядя с любопытством наблюдает, как большие карие глаза становятся ещё больше. Мальчик делает шаг...
Вперёд почему-то. Протягивает ладонь и касается лица, тут же отдёрнув руку.
Улыбка на губах у дяди едва заметно дёргается.
- Ты умер, да? - он спрашивает это как нечто обыкновенное, будто это нормально - находить дома вместо мамы незнакомого мёртвого дядю. - Очень холодный.
Дядя молчит. Всё идёт не так. Мальчик должен был перепугаться, отшатнуться, как все нормальные дети. А он - вогнать ему в горло вон тот, с цветочками на рукояти, кухонный нож. Провернуть пару раз. Слизнуть кровь с лезвия. А этот... Портит, портит весь спектакль, так красиво поставленный.
Улыбка у дяди на губах гаснет.
- Тебе что, совсем не страшно? - он прищуривается, наклоняется вперёд, почти коснувшись носом носа мальчика.
На секунду на детском лице мелькает смешное, недоумённое выражение. А потом он серьёзно произносит:
- Очень страшно. - снова протягивает уже обе руки к его лицу, сжимая щёки ладонями. Смех.
Белый дядя сам дёргается назад. На его щеках - симметричные красно-серые отпечатки рук.
- Ты что делаешь?! - голос у белого дяди начинает ощутимо, скрипуче дребезжать. Он кажется более... Настоящим? Привычным?
Мальчик невозмутимо пожимает плечами.
- Мне так хочется. И, - улыбается, - ты забавный.

Этот ребёнок абсолютно не похож на Короля, которого Пустой знает. Это... Неожиданно. Он вообще не предполагал, что Ичиго способен на сюрпризы. А мог бы. Ведь ви-идел, ви-идел же, что этот-то постоянно всех удивляет. Хех.

- А если я тебя съем, это тоже будет забавно?! - резко выбросив руку вперёд, дядя хватает мальчика за горло. Поднимается на ноги, легко удерживая на весу непривычно лёгкое тельце.
Конечно же, он дёргается. Естественно вырывается и пытается закричать. Царапает хлипкими ноготками руку, не способный сейчас даже слегка поранить. Это до того омерзительно предсказуемо, что дядя даже слегка разочаровывается. Он-то надеялся ещё на парочку сюрпризов. Как же это...
Дядя изумлённо выдыхает. Вот тебе и на. Очень медленно, будто находится под водой, оседает на пол, неверяще покосившись на собственную грудь.
Между рёбер торчит весёленькая рукоятка. Та самая, в цветочек. Ты гляди-ка, как глубоко загнал... У-умничка.
А мальчик - снова не отшатывается. Ему сейчас совсем не интересно, как это у него получилось дотянуться до ножичка. Подбирает с пола пару земляничин, старательно дует на них. Одну ест сам, глядя в медленно тускнеющие глаза, вторую - вдавливает пальцем в чужой рот. Из уголка рта у дяди скатывается струйка крови. Или это земляничный сок? Мальчик наклоняется, почти целуя дядю в щёку, пробуя на вкус. Вкуса почему-то нет. Хмурится.
Дядя уже не может двинуться, но всё ещё осознаёт окружающее пространство. И впитывает - с жадностью, присущей только пустым, новое знание. Новое восприятие. Всё-таки, мальчик сумел его удивить. Ещё чуть-чуть он продержится, не умирая. Ведь страсть как интересно, что будет дальше. Если он не узнает, никогда себе не простит.
Стены домика потихоньку начинают выцветать, будто картина, на которую капнули растворителем.
Мальчику всё равно. У него есть дела поважнее.
Букет совсем не завял. Жалко, он не знает, что это за цветы. Но это тоже не особенно его интересует - главное ведь, что красивые, правда?
Подходит снова к дяде, который только косится на него, с трудом повернув голову. И улыбается. Эта улыбка перестала пугать, наоборот, в ней даже что-то... Есть. Такое вот...
Вплетать цветы в короткие, пушистые волосы тяжело, но приятно. Будто гладишь злого зверя в цирке, которого еле-еле удерживает дрессировщик. Захватывает дух. А голова зверя - у него на коленях.
Зверь позволяет. Заслужил, в кои-то веки.
Почти погребальный обряд.

Пустой резко открывает глаза. Под ним - ледяное стекло окна. Проводит руками по лицу, будто снимая паутину. Поднимается, с удовольствием потягивается.
- Доволен? - Зангетсу даже не смотрит на него, застыв высоко на своем флагштоке. Но голос раздаётся будто совсем рядом.
Пустой задирает голову вверх.
- Конечно, Зангетсу-сан. Он меня... Порадовал, определённо.
- Помни, изначально ты средоточие его инстинктов. А инстинкт убийцы у тебя - один из главных.* Щёки вытри. - дух меча позволяет себе едва заметно усмехнуться.

Ичиго резко открывает глаза. Под ним - жёсткий подлокотник, и всё болит после сна в несомненно интригующей, но крайне неудобной позе. Со стоном поднимается, разминая затёкшие конечности.
- Доброе утро, братик! А Ренджи-сан уже ушёл... - Юзу с беспокойством смотрит на старшего брата. - Ты голодный, наверно? Я сейчас!
Ичиго торопливо останавливает сестру.
- Нет, нет, я сам, спасибо, Юзу. - улыбается. Девочка отмечает, что такую улыбку она в последнее время видела у брата очень редко. Спокойную.
- Ну... - она неуверенно улыбается в ответ. - Как хочешь. А можно, я с тобой посижу?

Следующей ночью Ичиго голос Пустого не слышит. Засыпает за домашней работой.

- Эй! - пинок в бок, не сильный, но чувствительный.
Ичиго подскакивает на... Стекле.
Резко садится, задирает голову. Над ним склонился его Пустой. В последнее время на полставки работающий личным кошмаром. Не без успехов.
Другой Ичиго не улыбается. Молчит. Но жутковатые, чёрно оранжевые глаза на диво внимательно прищурены. Оглядывает с ног до головы, будто рентгеном просвечивает.
Почему Ичиго уверен, что сейчас не будет боёв, обещаний и пожеланий скорой смерти, оскорблений?
Ему не до того, совершенно не до того.
Он протягивает ладонь к бледному лицу, тут же отдёрнув руку.
Когда Пустой наклоняется, прижимаясь губами к уголку его рта, Ичиго не отшатывается.

- Скоро утро. Я ухожу. - Ичиго оборачивается к Пустому, который нашёл чрезвычайно интересным небо впереди.
Делает пару шагов.
- Эй, Король. - Пустой оборачивается, знакомо, жутковато улыбаясь. Ичиго эта улыбка перестала пугать. В ней явно что-то... Такое есть. - Принеси мне в следующий раз земляники.

@темы: Фанфики

---

")" Это просто подло.

---

Kizz

Безумно старая и нереально крутая, по моему мнению, группа... Боже, я превращаюсь в динозавраXD

@музыка: Kizz - I was made for loving you

@настроение: Подвешенное...

@темы: Динозаврушкэ

---

Взаимное раздражение

Название: Взаимное раздражение
Автор: Murury
Бета: Майкрософт, о друже дней моих суровых...
Дисклеймер: Поиграла и вернула, Кубо может забирать в свою песочницу.
Пейринг: Гриммджо/Заэль
Предупреждение: яой, слеш. Рейтинг: NC-17
Примечание: написано в подарок для почти Ньютон, которая хотела «Гриммджо/Заэль, что-нибудь не грустное»
Размещение: не жалко, только дайте ссылку.

приятного прочтения)

Имя у него было длинное и заумное - Заэль-Апорро Гранц. Гриммджо оно определённо не нравилось. Ещё не бесило, конечно - но уже раздражало. Но имя - имя-то это пол беды, хуже были манеры. Не какие-то определённые, а просто. Ма-не-ры. В Заэле их было через край – и, глядя на него, Гриммджо искренне не понимал, для чего нужно настолько усложнять себе жизнь. Гриммджо считал Заэля... Чудным. В нехорошем и раздражающем смысле этого слова.
Когда Гриммджо что-то раздражало, высказывать он это совершенно не стеснялся. Совершенно.
И это, пожалуй, было единственным, что Заэль находил совершенным в арранкаре по имени Гриммджо Джаггерджак. Тот его тоже раздражал - даже сильнее. Секста был неаккуратен, груб и насмешлив. Насмешек Заэль-Аполло терпеть не мог - а уж от... Этого... Животного... А ещё он смел спорить с ним. С ним, Заэлем-Апорро Гранцем, совершенным существом! Нет, пожалуй, Гриммджо всё-таки бесил Заэля.
И оба так и не поняли, как ни напрягали один чутьё, а второй - гениальный ум - что же заставляет их, раз за разом, с беспокоящей периодичностью просыпаться в одной... Постели.
Хотя, это редко бывала именно постель.
Так повелось с самого начала.

Коридоры в Лас Ночас длинные, стерильно-белые. Как в лаборатории. Заэлю они очень нравятся. И идти по ним - уже в новом качестве - тоже нравится.
У Заэля прекрасное настроение - Нойтора сказал бы "охрененное". Но младший Гранц предпочитает определение "в высшей степени приподнятое расположение духа". Всё же он не прогадал, связавшись с Джиругой. Теперь он - на своём месте, среди избранных - а где же ещё ему быть? Заэль считает, что по-другому и быть не могло.
- Так ты - новый Октава, что ли? - ленивый голос где-то позади. Немного... "Смутно знакомый", определяет Гранц.
Как всегда, не торопясь и не медля, плавно - развернулся.
Позади - высокий арранкар с голубыми волосами. Секста, кажется? Стоит, прислонившись к стене, скрестив руки на груди и скучающе глядя на Заэля.
На него, Заэля - скучающе?! Да как... Как этот...
Мимоходом Заэль с досадой отмечает, что этот наглец существенно снизил "приподнятость духа".
- Язык проглотил? - приподнятая бровь, чуть дрогнувшие губы - не то для оскала, не то для усмешки. Заэлю чудится кошка, раздражённо дёрнувшая хвостом.
- Позволю себе заметить - язык проглотить не возможно. Законы анатомии не позволяют. Если ты, конечно, слышал о таких. - конечно, Гранц отдаёт себе отчёт в том, что нарывается - но откуда-то приходит совершенно незнакомая злость. Не подавляет её Заэль исключительно из научного интереса - во что это выльется.
Над собой Заэль-Апорро тоже частенько ставит эксперименты.
Глаза, такого же дико-голубого цвета, как и волосы, суживаются. Рот растягивается в улыбке, больше похожей на предупреждающий оскал.
- А ты не обнаглел, Октава? Раньше-то не смел рявкать… Слабак. – всё это произносится лениво-расслабленным тоном, но…
- А тебя, кажется, указание на твоё очевидное невежество… Огорчило? – Заэль склоняет голову на бок, и его лицо принимает сочувствующе-покровительственное выражение. – Не расстраивайся. Не всем дано быть гениями… Да и мозги-то, как я смотрю, даны не всем. – и сделав паузу, слегка качает головой. – Печально.
- Ублюдок. – произносит это Гриммджо очень чётко, буквально выплёвывая слово Гранцу в лицо.
Заэль-Апорро проводит ладонью по щеке, будто вытирая чужой плевок. На мгновение задерживает недоумённый взгляд на своей руке.
Это было ошибкой.
Ведь Гриммджо, приобретя человеческую форму, большинства повадок зверя не утратил.
Заэль вначале чувствует боль – где-то там, в рёбрах. Потом – осознаёт, что его с силой отбрасывают к стене. Гриммджо приближается мягким пружинистым шагом, и с его лица не исчезла ни улыбка, ни прищур. Заэль поднимается, раздражённо шипя, гневно смотрит на дикаря, посмевшего поднять руку на совершенство. Не по-мужски тонкие пальцы смыкаются на рукояти Форникаруса…
И оба падают на пол, придавленные внезапной волной чужой реацу.
Гин. Бледная тень Владыки.
- Ай-яй-яй… Как не стыдно, такие большие мальчики, а устраивают такие баталии… - оба синхронно поднимают взгляд от сандалий к лицу бывшего капитана. Он улыбается шире. – В песочнице. - укоризненно качает головой. – Ах, как наш любимый Владыка расстро-оится…
Смешение приторного яда с притворным, не менее ядовитым по натуре беспокойством кажется Заэлю-Апорро крайне… Экзотичным.
А Гриммджо ничего не кажется, он просто мысленно заносит Гина в список тех, до чьего горла рано или поздно собирается добраться. Отнюдь не последним.
- Но мы ведь ему не скажем, правда? И разойдёмся, как хорошие мальчики, по своим ко-омнатам… - давление слегка ослабевает, позволяя арранкарам говорить.
- Да, Ичимару-сама. – Заэль предпочитает ответить сразу.
Гриммджо молчит.
Тогда давление на него медленно начинает усиливаться, и приходит ощущение постепенно опускающейся бетонной плиты. Дело дря-янь…
Кажется, это было?..
Пальцы Сексты скребут по полу, а Заэль за этим спокойно наблюдает. Его-то отпустили.
- Ну же, Гриммджо-кун…
В ответ – шёпотом, еле слышно:
- Пошёл… на…
Давление резко исчезает, а потом вновь накатывает – и ощущения от этого, как от сильного удара.
Из горла Джаггерджака вырывается сиплый вскрик.
- Что-что? Я не слышал…
А Заэль искренне наслаждается происходящим. Руки пачкать он никогда не любил, и наблюдать, как это ничтожество втаптывают в грязь, было почти физически приятно. Но… В голову неожиданно приходит интересная мысль.
Почему нет, в конце концов?
- Кажется, он согласился с вами, Ичимару-сама. Позвольте, я окажу ему помощь, он себя не важно чувствует… Судя по виду.
- О… - Гранц буквально слышит недосказанное «как интересно». – Что же, очень похвально с твоей стороны такая забота о… Товарищах. – насмешка. –Бывайте...
Гин шутовски махает ручкой и удаляется.
Заэль же, слегка поморщившись, взваливает пока что ничего не соображающего Гриммджо на плечо. Это вынужденное неудобство слегка напрягает, но предвкушение исполнения замысла скрашивает неудовольствие Октавы.
До лаборатории, к счастью, не далеко.


Когда Гриммджо как-то резко выходит из забытья, первое, что он видит – потолок. Белый. Это, вобщем-то, обычно – но что-то, всё же, не так… Он резко поднимается на койке, отмечая мимоходом, что у него в покоях такой не было. Поводит носом, чувствуя чужой запах. Неуловимо знакомый.
Поворачивает голову.
Ублюдок Заэль-Апорро.
Джаггерджак предвкушающе оскаливается, собираясь доделать то, что…
Ох, чёрт. Там же был Гин.
Он был уверен, что не сдался бледной улыбающейся сволочи. Так что он здесь делает?..
Заэль, сидящий, расслабленно откинувшись на кресле и скрестив руки на груди, ехидно ему улыбается.
- Очнулся, Секста? Долго же ты у меня отдыхал… Стесняешь, стесняешь – стыдно должно быть.
- Ты о чём, Октава? – настороженно произносит Гриммджо.
- О… Я ведь буквально… Спас тебя. – произносит это Заэль чётко, что бы Джаггерджак всё расслышал и до его кошачьих мозгов дошло.
Доходит.
- И чего ты теперь хочешь? Чтоб я радостно попрыгал вокруг тебя с благодарностями? – это определённо насмешка, причём не завуалированная, но еле заметно звучит и нотка напряжения.
Заэль-Апорро не зря считает себя очень внимательным.
И нотку эту он тут же замечает.
Вцепляется в неё, будто клещ.
- Ах, ну зачем же? Возможно, мне понадобится… Ммм… - пауза. - Я ещё подумаю. Взаимопомощь, Джаггерджак, взаимопомощь… Это-то слово ты знаешь, или для тебя оно слишком длинно?
Наступает очередь Гриммджо раздражённо шипеть.
Вцепиться бы этой розововолосой дряни в горло, чтоб до крови, до крика…
Гриммджо хищно улыбается.
- А не боишься, Октава? – гнев сменяется любопытством, и Гриммджо подаётся вперёд, глядя Заэлю в глаза.
- А есть чего? – насмешливо приподнимает брови Гранц.
- А вдруг? – Гриммджо текучим движением поднимается с койки, приближаясь на непозволительно близкое расстояние.
Заэля это нервирует. Личное пространство он оберегает ото всех, кроме, разве что, случайных любовниц из низшего состава арранкаров. Но их он и за существ-то разумных не считает.
Что задумал этот кошак?
Гриммджо наклоняется к его лицу, упираясь ладонями в ручки кресла, продолжая ухмыляться. Лицо Заэля принимает недовольно-недоумённое выражение. Он приподнимает бровь, как можно более оскорбительно.
- У тебя сейчас вид, будто ты меня трахнуть собрался. – Гранц тут же мысленно обругал себя за еле заметно дрогнувший голос. Это не более, чем попытка оскорбить, но…
Болтовня Джаггерджаку надоедает.
Целуется он больно, мокро и яростно. Заэлю не нравится.
Пальцы, бесцеремонно сгребающие ткань в паху, раздражают.
Вторая рука, лёгшая на шею, вкрадчиво поглаживающая сонную артерию большим пальцем, нервирует.
Но почему-то, неожиданно для себя самого, он отвечает. Сжимает рукой голубые волосы на затылке, больно дёргает, то пытаясь оттянуть, то притягивая к себе. Вторая рука сжимается на ручке кресла.
Айзен не зря решил, что Заэль олицетворяет безумие.
Гриммджо отрывается от неожиданно отзывчивого ублюдка, хватает за раздражающе-розовые волосы, опрокидывает на ту самую койку, на которой только недавно прохлаждался сам.
Кресло с грохотом опрокидывается на каменный пол.
Гриммджо резко задирает на Гранце юбку, ловя себя на том, как это, чёрт возьми, удобно. Вцепляется зубами в шею, не до крови, хоть и хотелось. Рукой грубо обхватывает его член, заставляя Октаву застонать сквозь сжатые зубы.
Заэль буквально сдирает чужую распахнутую куртку, вцепляясь в спину, стараясь причинить побольше боли. Пускай не расслабляется.
Когда чужие пальцы врываются в его тело, почти на сухую, он вскрикивает, одаривая Джаггерджака разозлённым взглядом.
- Аккуратнее… - шумный выдох. - Ни как? – даже на ехидство у него силы остаются, ты смотри-ка…
Скоро не останется, думает Гриммджо, усмехаясь в ответ.
И не трахает даже. Берёт. Берёт-берёт-берёт.
Берёт крик боли, берёт шумные и томные стоны, берёт искажённое от похоти холёное лицо…
Целует, кусает, длинно облизывает кожу под неизвестно когда расстёгнутой одеждой.
А Заэль – даёт. Будто и не охотно, переодически раздражённо шипя между стонами, если ему что-то не нравилось. Морщась, когда чувствует на коже чужой язык. Насмешливо щурясь, когда и Секста не может спрятать стон за хриплым рыком.
А потом – пустота. И одновременно – всё. И обоих выгибает навстречу друг другу, и обоих встряхивает. И оба теряют чувство окружающего пространства.
И оба даже почти довольны друг другом.


И оба так и не поняли, как ни напрягали один чутьё, а второй - гениальный ум - что же заставляет их, раз за разом, с беспокоящей периодичностью просыпаться в одной... Постели.
Хотя, это редко бывала именно постель.
Так повелось с самого начала.

запись создана: 24.04.2010 в 19:47

@темы: Фанфики

---

Дай

Название: Дай
Автор: Murury
Бета: Майкрософт, о друже дней моих суровых...
Дисклеймер: Поиграла и вернула, Кубо может забирать в свою песочницу.
Пейринг: Айзен/Гриммджо
Предупреждение: яой, слеш. Некоторое AU
Рейтинг: NC-17
Примечание: писалось на блич-кинк
Примечание 2, специально для почти Ньютон: сделай вид, что не заметила)
Размещение: не жалко, только дайте ссылку.



- Как тебя зовут? – голос непривычно мягок, не похож на обычные громкие, режущие по чуткому слуху голоса других Пустых. Как у Шаолонга.
Где Шаолонг? Он должен быть где-то рядом. Обязан.
- Шаолонг… - и у него тоже, кажется, голос стал тише и мягче?
- У тебя хорошее имя, арранкар.
Кажется, обладатель этого голоса глуп. Но за похожесть на Шаолонга его можно убить быстро.
Только вот встать… Нужно.
- Шаолонг!.. – зовёт уже громче, потому что – не чувствует его рядом. Это беспокоит. Очень сильно. Это непривычно. Не страшно, нет, одёргивает он себя. Королям не может быть страшно.
- Так Шаолонг – не ты? - он отмечает про себя, что говорящий терпелив. Это он тоже раньше считал прерогативой Куфонга – быть терпеливым.
- Я – Король. – сообщает он, не открывая глаз. Пусть знает, с кем говорит, ничтожество.
Надо открыть глаза.
Обязательно. Надо. Открыть. Глаза. Он же Король, черт возьми!
И он открывает. Не глядя по сторонам, переворачивается на живот, встаёт на четвереньки. Потягивается, выгибая спину, мотая головой.
Ему вдруг кажется, что что-то не так. Задние лапы слишком длинны, и стоит он почему-то на коленях, когти не вытягиваются привычно из… Рук?
Руки?!
Он, словно беспомощный и глупый зверёныш, вертится, не вставая на ноги, разглядывает себя. Непривычно мягкая и уязвимая кожа вместо надёжной брони, зубы – он проверил – затупились, хрупкие прозрачные пластинки - вместо острых когтей. Хвост вообще куда-то исчез. На голове – короткая шерсть, как у добычи. Лю-ди – вспоминает он. Так она называется. И были ещё, другие – ши-ни-га-ми – они были опаснее, но вкуснее и интереснее.
Вначале ему хочется беспомощно заскулить от ужаса – но он вовремя вспоминает о наличии наблюдателя. Поэтому вскидывает злобный, загнанный взгляд.
Ши-ни-га-ми.
Королям везёт.
Он облизывается.
Дальше – смазанный прыжок. Кажется, это никчёмное тело на что-то всё-таки способно. Потом – резкая боль под рёбрами. Она лишь злит и задорит – хоть и непривычно сильная. И ещё – он голоден. Сильно. Он пытается разодрать когтями, вцепиться клыками – настолько желанен вкус крови и плоти этого глупца…
Но когтей и клыков – нет.
А у добычи… Такая… Тяжёлая… Жуткая реацу… Из-за неё невозможно встать.
Он яростно, привычно по-звериному рычит. Скалится сандалиям добычи, так внезапно оказавшейся не по зубам.
Шинигами безмятежно смотрит на него сверху вниз. Присаживается рядом, в странноватой позе… Кор-точ-ки – в памяти всплывает неизвестно откуда.
- Какой ты дикий. Так скажешь мне своё имя? – он... Улыбается. Это очень похоже на оскал – но подспудно «новорождённый» чувствует, что это признак дружелюбия. Стоп. Какое, к чертям, дружелюбие в этом оголодавшем и диком мире? Он решает, что ему любопытно.
И ещё – ему кажется, что он вспоминает… Да, точно.
- Гриммджо Джаггерджак. – он с усилием поднимает взгляд, глядя в глаза странному шинигами. У него получается смотреть прямо, величественно даже, хоть и сверху вниз. Гриммджо собой гордится.
Чужая реацу внезапно отпускает, и он тут же встаёт обратно на четвереньки, встряхивается, будто от воды.
Шинигами произносит:
- А я – Айзен Соуске. Бог. Идём со мной, Гриммджо-кун. – «Бога» Джаггерджак решает пропустить мимо ушей.
Айзен разворачивается спиной и идёт в какой-то проход.
Спиной, хе. Нет, Гриммджо не настолько глуп, чтобы пользоваться так любезно предоставленной возможностью напасть.
Прежде чем идти, он оглядывается. У этой пещеры до ужаса высокие и ровные стены.
- Это здание. Пещер здесь нет… Идём же.
Арранкар недоумённо смотрит на Айзена, склонив голову к плечу. Но потом думает, что всё разузнает, рано или поздно.
Он снова встряхивается и следует за Айзеном.
На четвереньках следует. Он же не дурак, на задних лапах ходить.
Но этому Соуске, кажется, не нравится. Тот останавливается, внимательно глядя на Гриммджо, и говорит. Совершеннейшую глупость.
- Я думаю, тебе будет всё же удобнее… Встать на ноги. – он вдруг наклоняется, и берёт Джаггерджака за плечи, тянет вверх. На инстинктивную попытку вырваться не обращает внимания. На рычание тоже. А вот за клацнувшие зубы… Гриммджо получает по губам.
- Ну что за манеры, Гриммджо-кун. Не делай так больше. И ходи, как положено, пожалуйста. – на короткое мгновение в голосе мелькают жестокие нотки, а реацу снова сдавливает горло – но теперь Гриммджо хватает краткой демонстрации силы.
Ладно, думает он. Пока сила на стороне шинигами – пусть считает себя в безопасности. А там… Посмотрим.
Айзен снова поворачивается спиной, и продолжает его куда-то вести. Джаггерджак же, держась за стену на всякий случай, идёт следом. Мелькают «коридоры», «двери» - это всё вскользь поясняет шинигами.
А Гриммджо всё ищет и ищет своих – Ди Роя, Эдуардо, Ильфорте, Накима, особенно – Шаолонга. Гадает, как теперь они выглядят. Но реацу их не чувствует, и потому нервничает всё сильнее и сильнее.


- Какой маленький адьюкас. Пожалуй, мы съедим тебя. – он замирает на пару мгновений, удивляясь – до чего мягкий и спокойный голос. Но потом, будто очнувшись:
- Да это я вас сожру, никчёмные слабаки!
Дальше – схватка. Стремительная, жестокая – без передышек, без разговоров. Не схватка даже, а грызня.
В Уэко по-другому и не бывает. Здесь все хотят есть, все хотят жить.
Поэтому Гриммджо ощущает себя… Ошарашенным, когда всё тот же тонкий, будто состоящий из одних костей адьюкас, верховодящий этой стаей, произносит:
- Ты очень силён. Как тебя зовут?
Даже вопрос тот же самый…
- Гриммджо Джаггерджак.
- Тогда веди нас, Гриммджо Джаггерджак. Будь нашим Королём.
Думает он недолго – всё-таки, со стаей будет легче.
- Ладно. Только под ногами не путайтесь.
Так Гриммджо стал Королём.


В тот раз Айзен оставил его в какой-то комнате, сказал «Ты теперь – Шестой» - и ушёл. Что значит «Шестой», Гриммджо не знал. Не знал он, и зачем нужны те белые тряпки, валяющиеся на странном сооружении, стоящем у стены. Не знал, зачем нужно отверстие в стене – у него и так отличное зрение. Ему всё ещё не было страшно.
Но тревога нарастала. Куда делась стая? Где он сейчас? Что надо этому странному шинигами?
И где Шаолонг, чёрт его возьми?!

Когда Айзен с утра решает навестить новое творение Хогиоку, он обнаруживает Гриммджо всё такого же обнажённого, спящего, свернувшегося в углу. Нет, уже – не спящего, уже – разглядывающего его, настороженно, исподлобья.
- Почему ты не спишь на кровати, Гриммджо-кун? Не оделся. И не мытый… - он укоризненно качает головой.
Гриммджо в ответ только совершает подсмотренное вчера движение плечами, неожиданно пришедшееся ему по вкусу.
Садится на колени, и начинает вылизываться. Ладонь, локоть, до плеча – уже с трудом дотягивается, раздражённо шипит. Айзен наблюдает с минуту, потом вздыхает, подходя ближе.
- Гриммджо-кун, ты же теперь васто-лорд. У тебя человеческое тело. - он присаживается рядом.
Тот поднимает хмурый взгляд, опуская руку.
- И что? – а в голове проносится: «высшая степень эволюции… Нам не стать такими, но ты сможешь» И это… То, о чём мечтала его стая? Это и есть…
Айзен предостерегающе поднимает руку, говорит:
- Потом. – а затем, - Тебе же неудобно теперь так мыться. Пойдём, я покажу тебе, как надо.
Гриммджо хочет оскалиться и выгнуть спину, но теряет равновесие, заваливаясь на шинигами. Тот приседает на корточки, удерживая, не позволяя отстраниться.
Айзену почему-то хочется запустить руку во встрёпанные голубые волосы и почесать за ухом – кажется, Гриммджо был котом? Соуске вполне отдаёт себе отчёт, что желание глупое.
Но иногда следует потакать и глупым желаниям тоже.
Гриммджо замирает, не двигаясь – ощущение довольно странное. Но отгрызть чужую руку пока не хочется, а он никогда не делал того, что противоречит его желаниям. Осторожные пальцы поглаживают, изредка слегка царапают кожу. Вторая рука ненавязчиво поддерживает его, обхватив за талию – и Гриммджо почти расслабляется, не задумываясь, что происходит. Он привык ловить момент.
- Всё хорошо? – спрашивает Айзен, и пальцы его замирают.
Гриммджо недовольно фыркает, вырывается и говорит:
- Чего ты показать-то хотел, шинигами? – ещё он предпочитает не задумываться, что вырваться ему позволяют – это слишком нервирует.
Айзен выпрямляется и указывает рукой на дверь в углу, ранее не замеченную.
- Сюда, Гриммджо-кун.


Эта «во-да» Гриммджо не нравится. Он раздражённо шипит, едва прикоснувшись к упругой струе кончиками пальцев, и отряхивается весь, будто его туда уже окунули. Хмуро обернувшись на стоящего почти вплотную Айзена – ванна была небольшой – он бросает:
- И что с этим делать?
- Залезай.
Гриммджо отчётливо понимает, что лезть он никуда не будет. Лучше мучится с языком – это хотя бы привычнее. Он раздражённо фыркает. Поднимается на ноги, почти не пошатнувшись – и ловит себя на том, что быть с «Богом» одного роста - куда удобнее.
- Не полезу я туда.
Айзен… Расстроен. И так смотрит на арранкара пару мгновений, что ему могло бы стать стыдно, не будь он Гриммджо Джаггерджаком.
Гриммджо ещё не знает, что Айзен никогда не злится. Вообще. Только расстраивается.
Поэтому, когда реацу снова надавливает на плечи и горло свинцовой плитой, он считает, что это и в этот раз просто демонстрация.
Воздуха катастрофически быстро перестаёт хватать. Гриммджо всё ещё думает, что его сейчас отпустят. На ногах уже не устоять, он падает на четвереньки, кажется, случайно утыкаясь лбом в чужое колено.
Потом – сворачивается в один ком боли, и ищет, ищет хоть капельку воздуха. Чёрт, он хочет жить! Когда-нибудь Айзен поплатится…
Когда ему начинает казаться, что воздуха вообще не существует, а рёбра и живот сейчас лопнут, давление чуть ослабевает.
Ровно настолько, чтоб позволить сделать пару вдохов, и тихо, хрипло прошептать:
- Хва… Тит…
И всё.
Давление тут же исчезает, будто его и не было.
Айзен наклоняется, заботливо приподнимает Гриммджо за плечи, отряхивает от несуществующих пылинок. Помогает переступить бортик ванной.
Арранкар вздрагивает, когда его усаживают на ледяную поверхность, смешно поджимает пальцы на ногах.
Когда включается душ, и на него обрушивается целый поток едва тёплой воды, он едва не выскакивает обратно, но Айзен терпеливо его удерживает.
Намыливает голову, снова невзначай почесав за ушами, трёт спину мочалкой – и Гриммджо задаётся вопросом, зачем ему это вообще сдалось. Айзен – враг. Это точно. Но очень странный, таких у Гриммджо раньше не было. Враг, которого и сожрать нельзя, и убить. Очень заботливый враг. Враг, который почему-то терпеливо показывает и рассказывает, до тех пор, пока он не прекращает подчиняться. Очень, очень странный враг.
И даже вода перестаёт казаться такой уж противной.
- Поднимись, будь добр.
Ему растирают грудь, руки, ноги, живот. Это неожиданно приятно, ощущение, что вместе с грязью смывается усталость, смывается ломота после ночи на твёрдом полу, и Гриммджо впервые почти радуется, что тело больше не покрыто тяжёлой и прочной бронёй.
Айзен незаметно, внимательно наблюдает за новым членом его Эспады. Хорош – сильный, сообразительный, силу чужую чувствует. Непокорный только – придётся часто наказывать, чтоб помнил, кто тут хозяин. Надо бы… Приручить. А стая его скоро очнётся, так что получится целый отряд – Гриммджо слушает его, они – Гриммджо.
Очень… Удачно.
Под прикосновениями мочалки и чужих рук Шестой почти совершенно расслабляется, растворяется в ощущениях. Он же привык ловить момент?
Возбуждение приходит совершенно закономерно. Стеснение уж точно не в характере Гриммджо, поэтому он просто берёт чужую руку, как раз прошедшуюся по животу – и тянет туда, где сейчас так неожиданно приятно потяжелело.
Айзен незаметно усмехается. Всё так, как и ожидалось.
- Чего тебе хочется, Гриммджо-кун?
Джаггерджак разражено шипит.
- Да не знаю я! Делай просто, что делал. – он снова усаживается на дно ванной, уже согревшейся от воды, раздвигает ноги, снова требовательно тянет Айзена за руку, глядя исподлобья. Тот снисходительно улыбается.
Соуске опирается одной рукой о бортик, вторую протягивает к паху Шестого – но, почти коснувшись, быстро переводит ладонь на внутреннюю сторону бедра, начиняя легко поглаживать кожу. Гриммджо фыркает, пытается вернуть чужую ладонь на место, но получает по рукам.
- Потерпи. Лучше откинься спиной, да, вот так. Молодец.
Раздражение пополам с возбуждением всё нарастает. Такое ощущение, будто чёртов шинигами издевается. Конечно, Джаггерджак не вполне понимает, что происходит – но ему вполне хватает факта, что ему что-то нравится – а ему это не дают. Гриммджо злится.
А Соуске аккуратно, даже издевательски-нежно, водит пальцами по коже – колени, бёдра, живот. Периодически проходится дразняще-близко от члена, но, будто спохватываясь, тут же отдёргивает руку. Тихо усмехается, ловя разозлённый взгляд.
- Нетерпеливый какой. – Айзен усмехается, без перехода резко, почти больно, обхватывает чужую плоть.
Гриммджо охает, шипит, пытается раздвинуть ноги шире.
Когда рука шинигами совершает мучительно-медленное движение, Джаггерджака аж выгибает навстречу. Теперь он понимает, зачем его так долго дразнили.
Интересно, а если бы это был Шаолонг, он делал бы так же?
- Сосредоточься. Раз уж мы стали это делать, будь любезен, не думай ни о чём постороннем. – в голосе только укоризна, и ни следа того напряжения, что сейчас испытывает Гриммджо.
Это уже не злит и не раздражает.
Это бесит.
Но мерно движущаяся ладонь не даёт возможности воспротивиться, и поэтому Джаггерджак только еле слышно рычит сквозь зубы, толкаясь бёдрами навстречу Айзену. Через какое-то время начинает чувствоваться странная щекотка внизу живота, и становится пронзительно-хорошо, куда-то уходит раздражение, и Гриммджо хрипло воет, замотав головой и опасно забившись, расплёскивая воду. Потом замирает, тяжело, загнанно дыша.
Чистой рукой Айзен отечески-ласково гладит его по голове, снова почесав за ухом.
Потом, взвесив про себя ситуацию, решает, что этому новорождённого тоже надо научить. Быстро снимает одежду, перешагивает через бортик ванной, садится напротив Гриммджо, судорожно пытающегося восстановить дыхание, на колени. Ноги тот ещё не свёл.
Когда между ягодиц толкается что-то скользкое, это не больно – просто непонятно и неожиданно. Шестой открывает ещё мутные после оргазма глаза, глядя вниз. Айзен зачем-то проникает в него пальцами. Это странно. Но пока он не делал ничего во вред, поэтому Гриммджо не двигается.
Отчего-то он знает, что если сейчас воспротивится, то Айзен не станет снова душить его реацу – просто улыбнётся и прекратит. Но ему слишком любопытно. В голове всплывает чёрт знает откуда: «Любопытство сгубило кошку». Решительная глупость. Да и он - не какая-то там драная кошка, а пантера.
А потом… Шинигами находит. Что-то. Такое…
Гриммджо воет, стукается головой о бортик, подаётся навстречу.
Айзен улыбается. Этот арранкар… Забавен. И интересен.
Он быстро смазывает себя, и ненавязчиво разводит чужие колени чуть шире.
Как хорошо, что у арранкаров отсутствует чувство стыда.
Гриммджо стонет, громко, искренне, не сдерживаясь, прижимается как можно ближе, когда его обнимают за талию, помогая двигаться навстречу. Айзен расчётливо, спокойно целует его шею, чуть морщится, чувствуя горьковатый привкус мыла.
Потом щекочет языком Гриммджо за ухом, заставляя того, кажется, совсем потерять разум.
Он пытается царапать чужую спину, длинно, рвано облизывает Айзену шею и плечи. «Бог» прикрывает глаза. Всё тело сладко тянет, и он вздрагивает несколько раз, удерживая снова забившегося Гриммджо. Тот даже уже не стонет – охрип.
Только плечо прокусывает. Айзен качает головой – до крови.
Укоризненно вздыхает.
Когда на Гриммджо обрушивается новый поток воды из душа, тот подскакивает, но сбежать уже не пытается.
Сначала Айзен смывает с него мыло, вымывает волосы. Растирает полотенцем, поддерживая, не давая свалиться от накатившей слабости.
Быстро одевается, тянет Джаггерджака за собой.
- Идём, я покажу, что делать с одеждой.
«О-деж-да».
Что это ещё?
Гриммджо любопытно.

@темы: Фанфики

---

"Меч"


Мой меч - довольно странн и своенравен,
И для него вопрос "кто чей"
Давно не на повестке дня,
Он злой, капризный и коварный -
И не похожий на меня.

Мой меч не терпит воду,
Зеркала и ржавчину забвенья,
Ведь его гордости претит такое отношенье.
Я кровью каждый раз своей пою
Его дурное настроенье.

Мой меч отнюдь не чужд причуд -
Мне своё имя говорить он не желает
Лишь хохлится, как ворон, на окне
И сыплет оскорбленьями,
Открыться не желая.

Ещё у моего меча есть голос -
Звонкий, ломкий и холодный.
Но говорить желанья
Не имеет он со мной.

Ещё у моего меча есть взгляд -
Жестокий и недобро-отстранённый,
И там все те, кого убил он
Для меня.

Ещё с моим мечом бывают чудеса -
Когда в глазах вдруг лопается лёд,
И голос вслед за ним тогда
Поманит неожиданным теплом...

Но тут одно лишь имени упоминанье -
И тихих сумерек разбито волшебство
Он снова злится, снова оскорбляет,
И снова хочет плюнуть мне в лицо…

Но вот, кончается его терпенье –
И своё имя мне швыряют зло,
Мне кажется, что он от бешенства истлеет,
Не дав налюбоваться на него…

И он и правда истлевает –
Оставив в сердце сожаленье и печаль…
Но через много лет внезапно замечаю
В ладошке маленького внука злую сталь…

@темы: Стихи

---

Тихие будни одиннадцатого отряда

Тааак... Ну, это я выкладывала только на кинке пока, надеюсь, уже можно)
Автор:Murury
Бета: Майкрософт, о друже дней моих суровых...
Дисклеймер: Поиграла и вернула, Кубо может забирать в свою песочницу.
Предупреждение:яой, слеш. "Штаны" и "второго" исправила) (Кому надо, поймёт) Постканон.
Рейтинг: NC-17
Содержание: Заявка звучала так:
"Кенпачи/Ичиго. Повседневная жизнь одиннадцатого отряда. Супружеский секс. Без ангста."
Состояние: намечается продолжение, если соберусь)
Размещение: Да мне не жалко, только ссылку дайте...

прочитав пейринг, в всё ещё этого хотите?)

Когда Ичиго однажды возвращается домой, кашляющий и с температурой – никто особо не удивляется. Ещё бы – на улице ливень, а тот гулял не меньше трёх часов. Его просто поят лекарствами, а повзрослевшая Карин пинками гонит брата в постель – а ведь пару лет назад она била только отца… Видимо, когда тот прекратил фарс и стал вести себя по-человечески – бить стало некого, а привычка осталась. Не Тоширо же, в самом деле. Капитана десятого отряда она слишком бережёт – кто ещё будет дарить ей самые настоящие ледяные цветы?
Но когда зашедшая к брату Юзу обнаруживает того, заходящегося кровавым кашлем, начинается суета. Ишшин не находит следов болезни вообще – тогда зовут Орихиме. После того, как над потерявшим сознание Ичиго лопается Щит Отрицания – начинается почти паника.
В полу-бреду шинигами вспоминает Айзена, который перед смертью усмехнулся с каким-то странным торжеством, прохрипев: «Ты меня не надолго переживёшь, мальчишка» - и последним усилием кинувший Хогиоку ему в грудь. Оно рассыпалось в прах, так и не долетев. Вместе с предателем.
Урахара, наверное, смог бы помочь – но не успевает. Врывается в двери ровно через пять секунд после того, как дыхание рыжего шинигами останавливается.
Когда Кенпачи узнаёт, он начинает хохотать. А потом резко замолкает. Не верит.
Потом он запрокидывает голову и громко высказывает всему миру мнение о нём. Горло сжимает чувство глухого раздражения. Сдох. Даже не в драке, чёрт возьми. И так и не подрался с ним снова. Нет, ну паршивец, ну какой же паршивец…
В одиннадцатом Ичиго знают и любят. Да и не только в одиннадцатом. Тот за последние годы нередко принимал участие в общих тренировках, каким-то неведомым способом ухитряясь просачиваться в Сейрейтей – и без Урахары тут явно не обходилось. Но на это все смотрели сквозь пальцы – невзирая на недовольное ворчание Сой Фонг.
Одиннадцатый отряд пьёт. Чуть ли не всем составом. Даже Юмичика – который обычно отбрыкивается от попоек руками и ногами, после второй бутылки уже рыдает на плече Иккаку, матерясь сквозь слёзы так, что на него с уважением косится даже Кенпачи. Перед тем как уйти. Ячиру уже спит – значит, можно уйти и одному. Ведь не зачем же ей видеть, как в одиночку тупо надирается приёмный отец?
По дороге он встречает Бьякую – тот его, кажется и не заметил. Стоит и пялится на свою луну – почти с ненавистью. Кенпачи думает, что если бы Бьякуя не был чёртовым аристократом, то надрался бы похлеще его самого. И рыдал и матерился бы похлеще Юмичики. Но он как дураком был, так и остался – поэтому вместо того, чтобы пялиться в чарку, пялится на луну.
Кенпачи уходит в Руконгай.

Это был какой-то не то бар, не то трактир – Кенпачи было уже всё равно. После двенадцатой чарки уже как-то не с руки задумываться о подобных мелочах, не так ли? И даже когда напротив усаживается какая-то наглая руконгайская шваль – ему плевать. Он лишь поднимает взгляд, и…
- Ах ты, паршивец… - Зараки всё ещё не уверен, что видит того, кого видит.
А Куросаки Ичиго, который сдох, ухмыляется ему в лицо.
- И какого ты так раскис, а, Кенпачи? - на Ичиго чёрная, уже разодранная на боку юката – почти как когда-то у Иккаку. А улыбка такая же наглая. – Хоть бы налил, что ли – мне теперь можно…
Кенпачи заковыристо и многоэтажно посылает его. А потом, встав и опрокинув стол, от души бьёт в глаз.

Зараки – огромный, сильный и опытный. Куросаки – мелкий, ловкий и отчаянный. Это даже не банальный мордобой – Кенпачи мстит, отплачивает – за тоску в одиннадцатом, за слёзы и мат Юмичики, за Бьякую, пялящегося на луну, за панамочника, который после произошедшего постарел лет на десять. Ичиго – расплачивается. Синяками, сколотым зубом – но вопросов не задаёт.
Готов был, понял Зараки. Знал, и всё равно пришёл. Вот идиот.

Когда Кенпачи притаскивает Куросаки в отряд, на мгновение наступает тишина. Капитан окидывает взглядом сидящих, лежащих и даже всё ещё стоявших. Пока его не было – подтянулись почти все лейтенанты, и больше половины капитанов. А дурной Бьякуя даже не смотрит на луну. Рангику вытирает слёзы, с какой-то сумасшедшей надеждой глядя на них. Кёраку роняет бутылку.
В тишине раздаётся звон разбивающегося стекла.
Куросаки скрещивает руки на груди и улыбается всем – искренне, широко.
- Я не понял, вы что, и правда надеялись от меня так легко избавится?
Кенпачи думает, что Куросаки порвут на кусочки.
А траурная пьянка перерастает в пьянку поистине сумасшедшую – сумасшедше-яростно-весёлую. Куросаки пьёт неумело и немного, но его периодически подбадривают. И уже скоро рассвет – а все всё ещё ни как ни успокоятся.

Ичиго предлагают выбор – либо десять лет академии, либо одиннадцатый. Он, конечно же, выбирает отряд Зараки – да и куда ему ещё, с его мощью и абсолютным незнанием кидо? Бывшего риока назначают четвёртым офицером, место которого с недавних пор пустует.
Кенпачи внимательно разглядывает новоиспечённого офицера. Силу и нрав Куросаки он знает хорошо – так что вполне доволен… Но, кажется, кое-что забыто.
Зараки дожидается, пока Ичиго выйдет на середину комнаты, куда его позвал капитан, и произносит:
- Ничего не забыл? – капитан скрещивает руки на груди.
- Забыл? – тот недоумённо хмурится.
- Присяга, придурок.
На миг на лице офицера Куросаки мелькает недоумение, тут же сменившееся пониманием. Подходит. Опускается на колени.
- Учти, я на колени первый и последний раз встал, понял? – дождавшись утвердительного фырканья, он задумался на пару секунд. – Ну, типа, я клянусь быть вечно предан Готей Тринадцать и Сейрейтею? – он поднимает вопросительный взгляд.
Когда Кенпачи перестаёт улыбаться и опускается на корточки, глядя в Ичиго в глаза, колокольчики в его причёске слегка звякают.
- Мне пофиг, как у тебя там отношения с Готей и Сейретеем. Ты мне присягаешь, понял, Куросаки? – последние слова больше похожи на низкий рык.
Ичиго не отводит взгляд. «Храбрый щенок», - думает Зараки с оттенком гордости – теперь это всё-таки его офицер.
- Клянусь, что никогда не предам тебя, словом или делом. И выполню самый идиотский твой приказ, Зараки Кенпачи. – здесь уже напрочь отсутствует вопросительная интонация, и капитан думает, что это очень хорошо. Он бы восхитился, если бы был склонен к эмоциям подобного рода.
Кенпачи снова оскаливается.
- Я запомнил. Пшёл отсюда, у тебя командировка в Генсей на три дня. А не то та рыжая девка с твоей семейкой и друзьями с ума сойдёт - он фыркнул.
Куросаки благодарно усмехнулся и пшёл.
Каким образом капитан и четвёртый офицер оказываются в одной постели – не знает даже Юмичика, знавший «всё и обо всех». Сой Фонг знает, конечно, по долгу службы. Но её не рискуют спрашивать. Чревато.
Знает ещё Ячиру – но та только смеётся и предлагает поиграть, отказываясь выдавать какие-либо сведения.
В то время, когда весь Готей гадает, как так это получилось – Кенпачи продолжает исправно гонять весь отряд. Отряд исправно устраивает попойки, не такие масштабные, правда. Ичиго влился в коллектив шикарно – его знают и уважают, а от попыток сделать из него капитана Ичиго разве что не открещивается – за это уважают ещё больше.
Ещё Зараки и четвёртый офицер регулярно наминают друг другу бока – когда в тренировке, а когда и в банальной драке – если у обоих есть настроение, конечно. И уже ни кто не удивляется фонарям под глазами неуязвимого капитана одиннадцатого отряда.
Подозревать что-то в отряде начинают, когда капитан не приканчивает офицера Куросаки после того, как тот посмел прирезать пустого, на которого Зараки уже направил лезвие Безымянного.
Подозрения усиливаются после того, как офицер Куросаки на утреннее построение не приходит, а прихрамывает. Отговаривается «ранением» - Зараки на такое объяснение лишь привычно оскаливается.
Подозрения превращаются в твёрдую уверенность, когда Кенпачи совершенно недвусмысленно кладёт ладонь на рукоять клинка при виде Абарая, слишком долго болтавшего со старым другом. «Узнаю что-то – прикончу. Обоих» - Ренджи только руки поднимает, заявляя что, мол, «Капитан Кучики вам в этом поможет»
Вообщем-то, за офицера Куросаки и капитана Зараки рады.

Действительно рады – и когда на плацу, среди привычно привалившихся друг другу и досыпающих, кто стоя, а кто и лёжа рядовых прокатывается одобрительное гудение и свист – Ичиго знает, что здесь и пожеланий не нужно.

Беззлобно материт строй, и вкривь и вкось стоящий отряд даже просыпается, с интересом вслушиваясь. Иккаку хохочет, предлагая на сегодняшней тренировке «научить сосунка выражаться как мужчина» . Сгребает в охапку, утаскивая в сторону зала для тренировок. Рядовые отзываются радостным рёвом.
Кёраку-тайчо с дружелюбным любопытством наблюдает за непривычно активным с утра одиннадцатым. С построения своего отряда он, разумеется, сбежал.
- Эй, эй, Кенпачи… А Ичиго-кун крайне положительно влияет на твой отряд. – и отпивает из волшебным образом возникшей в руке пиалы.
Зараки, сидящий рядом на черепице, только скалится.



- Явился. – Кенпачи даже не оборачивается, эти шаги он уже давно изучил.
Ичиго фыркает, согласно кивает.
- Явился.
- Как отряд? – ещё, наверное, Куросаки впервые за много лет взялся в отряде за отчётность. Что, впрочем, не мешало четвёртому офицеру вместе с отрядом бежать в три часа ночи «бить козла-меноса». Бутылки эдак после десятой.
Но за уменьшение количества регулярных выволочек от «старика» Кенпачи был определённо благодарен.
- Да как всегда, что с ними станется? – Ичиго пожимает плечами. – Дашь командировку в Генсей? У Орихиме с Урюу девочка родилась…
Он прислоняется к стене и скрещивает руки на груди.
- Так этот задохлик всё же решился ей признаться? – в голосе капитана проскальзывают весело-удивлённые нотки.
- Он не только признался, он ещё и женился… - Куросаки усмехается, он явно рад за обоих друзей.
- Ну и шустр этот квинси оказался, однако же…
Зараки отходит от окна, усаживаясь на футон. Поднимает на Ичиго обманчиво-ленивый взгляд.
- Иди уже сюда, Куросаки.
Ичиго уже откровенно широко улыбается, отлепляясь от стены и подходя к капитану. Хотя – к чёрту звания – их в одиннадцатом и так не особо уважали, а здесь они тем более были не к месту.
Кенпачи дёргает его за лодыжку, заставляя упасть к себе на колени, скалится – и Ичиго прижимается губами к этому оскалу, ставшему уже почти родным. В ответ Кенпачи прокусывает ему губу – и это тоже привычно и нравится обоим. Они начинают лениво целоваться, но это ненадолго – оба знают, что… Что он всегда будет перерастать в такой как сейчас - несдержанный и влажный, почти звериный. Ичиго облизывает чужую щёку, перечёркнутую шрамом. Потом ещё раз. И ещё.
Зараки довольно взрыкивает и прижимает его вплотную, с силой проводя широкими ладонями по спине и пояснице. Сам крепко целует Куросаки в губы, длинно проводит языком по шее, прикусывая там, где чувствует бьющийся пульс – на секунду прижимается ухом к груди, удовлетворённо кивает – бьётся. Чувствует уверенные, не особо осторожничающие руки, дёргающие косички на голове.
Вообще – Ичиго не находит Зараки ни в малейшей степени красивым. Но ему и плевать на это, вообщем-то. Ему стали слишком родными такие вот вечера, когда Кенпачи опрокидывает его с колен на футон, подминает под себя и грубовато вытряхивает из косоде. Покрывает укусами – самыми настоящими, почти болезненными – плечи, грудь, живот, шею.
Кенпачи же находит Куросаки в какой-то степени слишком красивым, как-то по-бабски. Это не раздражает – но иногда несколько мешает. Всё-таки по характеру Ичиго вовсе не баба – и бабского обращения не потерпит. Когда он почти больно обхватывает сквозь хакама его член, сходство совершенно перестаёт беспокоить.
А из окна светит заходящее солнце, которое окрашивает светлую комнату в алые тона – и это тоже своего рода традиция. В темноте они сексом не занимаются.
Ичиго беспорядочно водит руками по чужой коже, покрытой шрамами, периодически приподнимается на локтях, что бы поцеловать на мгновение оторвавшегося от него Зараки – глубоко и быстро.
Тот же стаскивает с него хакама, отбрасывая куда-то в угол. С себя тоже – ради этого приходится на пару секунд оторваться от Куросаки. У обоих стоит почти до боли – но боль для них привычна, а уж такая… Такая хороша.
На миг оба замирают – и запоминают. Кенпачи – растрёпанный, со змеящимися по плечам волосами, с исчерченной шрамами и залитой кровавым светом кожей, дико улыбающийся любовнику, склонившись к нему.

Ичиго – раскрасневшийся, с шальными глазами, радужки которых почти не видно за расширившимися зрачками. Судорожно сжимающий пальцы на плечах у капитана – на чьих других непременно остались бы синяки. Тяжело дышащий приоткрытым ртом.
- Чёрт, давай же… - голос у него сильно охрип, превратившись в срывающийся шёпот. – Кенпачи…
В ответ тот раздвигает ему ноги широко в стороны, закидывает одну к себе на плечо и резко ныряет головой между…
Ичиго заходится хриплым воем – это тоже Зараки очень нравится – Куросаки во время секса мгновенно сажает голос, так что стоны выходят не томно-блядские, а вот такие – рычащее-сорванно-злые.
У Кенпачи очень длинный, гибкий язык – и шершавый. И это просто здо-ро-во… Особенно когда этот самый язык толкается между ног, не особо церемонясь – Зараки не лижет, а просто трахает его. Пока что языком. Ичиго вцепляется руками в его волосы, скрючивая пальцы, царапает ногтями и воет не переставая, мотает головой из стороны в сторону. Капитан отрывается от него, довольно произносит:
- Да что же ты так орёшь, придурок… Рано пока. – но скалится вполне довольно.
В ответ его тянут за волосы на себя, и Зараки невольно думает, что когда-нибудь с него снимут скальп. Но мысль не особо важная, так что он её тут же отметает – и, обхватив руками за талию, резко тянет к себе.
Берут Ичиго относительно осторожно – всё-таки Кенпачи здоровенный… Везде. Но тот в ответ лишь шипит и сам двигает бёдрами на встречу, охает, откидывает голову, так что та стукается об пол. Рёбра тяжело ходят под кожей. Руки в волосах ослабевают, сползают на плечи.
Кенпачи сгорбливается над Куросаки, проводит носом по шее, вдыхая знакомый запах, и начинает двигаться, шипя, рыча, облизывая везде, куда дотягивается. Ичиго выгибается, то двигаясь навстречу, то пытается потереться о твёрдый живот. Обхватывает руками жилистую спину, вцепляется ногтями, будто решил содрать всю кожу – скулит, воет в голос – и его стоны всё равно не становятся похожи на бабские. Кенпачи это очень нравится.
Когда оба начинают чувствовать приближение конца, Ичиго, еле-еле плетя языком, сорвано шепчет:
- Помоги…
Тогда они снова начинают целоваться – мокро, жёстко, бесстыдно, прокусывая друг другу губы и задыхаясь. Одновременно с этим Кенпачи слегка отстраняется, грубо обхватывая ладонью чужой член, несколько раз двигает по нему ладонью.
Ичиго несколько раз сильно протряхивает, он вцепляется зубами в уже покрытое синяками плечо, отрывается и сорвано, надсадно орёт, запрокинув голову. Кенпачи толкается ещё пару раз и кончает, издавая уже совершенно невообразимый звук – не то рычание, не то хрип.
Потом оба ещё долго неподвижно лежат, успокаивая дыхание и отходя от пережитого удовольствия. После Ичиго встаёт, и, провожаемый ленивым взглядом Зараки, берёт из угла второй свёрнутый футон, разворачивает и кладёт вплотную к тому, на котором развалился капитан.
Когда Кенпачи сгребает его в охапку, притягивая к себе, Ичиго вовсе не против.
Тихие будни одиннадцатого отряда…

@настроение: Ничего так...

@темы: Фанфики